Страница 13 из 19
Позже, уже в Москве, я прошёлся по текстам донецких поэтов и поэтов из всяких других мест, писавших о шахтёрском деле. Первое, что бросилось в глаза – неожиданные блоковские строки: «…Уголь стонет, и соль забелелась, / И железная воет руда…».
Тому, что в каком-то смысле руда здесь действительно воет, я свидетель, см. выше. У Брайнина, в стихотворении несомненно о Донецке («Набросай мне место своей судьбы…»), обнаружились подозрительные «негативы, выворачивающие покров / наизнанку». Одна из главных функций поэзии – выражать невыразимое. Всё вытесненное в подсознание поэзия вытаскивает за уши (за рога) в реальность текста, – минуя по пути логику, да и сознание зачастую тоже минуя.
«Что тащит со дна своего уголь?» – вопрошает Парщиков в своей известной «Угольной элегии». «В рассекаемых глыбах роятся звери, / подключённые шерстью к начальной вере». Вот на этих строках я испытал тихий ужас. Вовремя вспомнилась ещё чудесная цитата из Мамина-Сибиряка, царапнувшая когда-то в геопоэтической статье Владимира Абашева, – не про Донбасс, но это не важно: «Лука Назарыч несколько раз наклонялся к черневшему отверстию шахты, откуда доносились подавленные хрипы, точно там, в неведомой глубине, в смертельной истоме билось какое-то чудовище».
Гипотеза, сложившаяся за прошедший после донецкого путешествия месяц, заключается, во-первых, в том, что хтонические силы являются объективизацией, проекцией наружу, на ландшафт, нашей внутренней природы. Во-вторых, что вот это «Мы», – то есть совокупность чувствующих субстанций или живых существ, способных индуцировать вовне хтоническое, – включает не только представителей Homo sapiens. Животные тоже могут порождать духов земли – наверное, совсем уже неантропоморфных… И в-третьих. После нашего ухода эти силы, объективировавшись, в ландшафте остаются.
Что из этого следует? Следует то, что живые существа каменноугольного периода, уходя, насытили окружающие пласты земли своими (примитивными?) демонами. Донбасс, по сути – хранилище древнейших нечеловеческих дýхов, гигантская консервная банка или, ещё точнее, лампа Аладдина, откупоренная и расковыриваемая всё сильнее и сильнее. Что там эллинский Аид или христианский ад, которым всего-то несколько тысяч лет?.. Человек приспосабливается ко всему, и приезжие работники добывающей отрасли, постепенно адаптируясь и переставая замечать странности местного пространства, стали расселяться по этой земле. Затейливый у них тут, наверное, фэншуй.
Как проявляются в социуме и в индивидуальных судьбах демонологические особенности края? Что притащил со дна своего уголь? Как ведут себя амнистированные джинны котилозавров, меганевр и териопод? Кто-то скажет мне: «Ну, теперь всё понятно про чикагскую мифологему!» Но это поверхностный взгляд. Главное, что я теперь знаю о Донецке (помимо того, что двое из поэтов-метареалистов – чей круг, заметим, крайне узок! – выросли именно здесь), это то, что здешняя филологическая школа самая сильная в стране, если не на всём постсоветском пространстве. И она всерьёз озабочена проблемами геопоэтики – самой мистериальной доктрины из признанных на сегодня в гуманитарной науке. Первая в Украине диссертация по геопоэтике готовится здесь.
Но вернусь к периоду поездки. Мозг был перегрет впечатлениями от Донецка. Во второй вечер мы гуляли по пригороду вчетвером – с Брайниным, Шаталовым и ярким поэтом и слегка депрессивным типом Владимиром Рафеенко. Мы двигались в сторону покрытого лесными насаждениями высокого террикона с идеальным коническим дизайном. Я приотстал, разглядывая тот самый крошечный, десятиметровый палеотеррикон.
Идея подняться наверх возникла у меня, как кажется, совершенно спонтанно. Однако эти двое мелких явно заранее дожидались меня здесь! И теперь боялись опоздать на встречу. Мальчик и девочка взбирались по склону с немыслимой быстротой.
Видеться с ними вблизи почему-то не хотелось. Я припустил обратно вниз, успевая перебирать ногами, потому как если завязнуть в породе конечностью – гробанёшься к подножью кубарем, мало не покажется. Когда я наискосок сбежал по склону к зарослям бурьяна, сверху послышалось негромкое:
– Эй.
Я не выдержал и оглянулся. Две тщедушных фигурки уже были наверху и маячили на фоне темнеющего неба. Я разрывался между растущим желанием вернуться и полезной инерцией: драпать, пока не поздно… Что-то было не так.
– Дяденька, так вы – Харе Кришна?
– Дети, всё в порядке, я обычный дядя.
Помахав им одной из рук, я поспешил вдогонку за друзьями-стихотворцами.
Другая Шамбала. Геопоэтика бельведера[18]
Настроение: азарт и предчувствие новых открытий.
Свет: приглушённый сильной облачностью.
Цвет: красное с зелёным, как листья пуансеттии, т. е. мадагаскарии[19].
Вкус: пиратский ром, настоянный на манго и ванили.
Музыка: Морис Равель, «Мадагаскарские песни».
Кино: мультфильм «Мадагаскар»: часть первая, «мадагаскарская».
Книга: Уильям Берроуз, «Призрачный шанс» в переводе Мити Волчека.
Антананариву, в обиходе Тананариве или чаще просто Тана (феноменально длинные слова своего языка малагасийцы в устной речи сокращают, обрезая их не только в конце, но и в начале), – не просто столица древней страны и центральный город одного из крупнейших островов мира. Это удобно расположенная на плоскогорье со всемирным кругозором наблюдательная площадка для изучения метафизики природы и культуры.
Мы ведь прекрасно понимаем, что есть на планете особенные места. Например, Рим, который Иосиф Бродский называл «клубком извилин переставшего думать о мире мозга». Или Эфиопское нагорье, где, как выяснили биологи, отчего-то особенно быстро идут эволюционные процессы (толчками, как кровь из сердечного желудочка, в течение миллиона лет выходили оттуда всё более современные виды и подвиды рода Homo…). Или Тибет, мистический мозжечок Евразии.
Вот и Мадагаскар – тоже нечто: такой «философский пароход», метафизический паром, медленно плывущий из Азии в Африку. И здесь, в сердце острова, или, точнее, «малого континента», выстроен на возвышении комфортный капитанский мостик.
На центральном Высоком плато стоит малоэтажный город-миллионник с обаятельной колониальной архитектурой, в которой переплелись стили южноазиатский и восточноафриканский. В пригородах квохчут и несутся куры бойцовой породы, чьи предки привезены пару тысяч лет назад с островов Индонезии и чьи петухи сейчас сражаются во дворах не столько ради народного тотализатора, сколько просто от избытка сил. В ресторанах вам подадут блюда, тонко сочетающие рецепты и ингредиенты с двух континентов. А по улицам с преимущественно африканской флорой прогуливаются преимущественно азиатские с виду жители.
А когда торопятся, ловят не знающие сносу крошечные такси французских марок выпуска 50-х годов, сохранившиеся здесь ещё с колониальных времён.
Многие геологи считают Мадагаскар отслоившимся от Чёрного континента шматом восточного побережья. Но есть и более романтичная гипотеза. Великий остров – один из фрагментов расколовшегося около 100 миллионов лет назад мистического праматерика Лемурия, которые расползлись в разные стороны по планетарной мантии. Индостан двинулся на север и вдавился в Евразию, став полуостровом и смяв перед собой складки земной коры в виде Гималаев. Мадагаскар двинулся на запад, к Африке, – в миллионы раз медленнее улитки, конечно, и только поэтому до сих пор не доплыл. Неуловимое тектоническое движение с востока на запад подкрепляется ещё и ежегодными муссонами, которые в течение тысяч лет изредка приносили сюда парусные судёнышки из Юго-Восточной Азии, чьи пассажиры и становились первыми колонистами таинственной земли.
18
Расширенная версия очерка, опубликованного в киевском журнале «Фокус» 20.04.2014.
19
Euphorbia pulcherrima – молочай прекраснейший, или пуансеттия: растение-уроженец Центральной Америки, распространённое человеком как декоративный вид и на Мадагаскаре ставшее ботаническим символом страны. Сложенный вдоль, лист пуансеттии напоминает Великий остров своими очертаниями.