Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 14 из 15



С отрадой в маленькой душе

В воздухе передачи расстояний –

Песок приземлённого доверия

Стелется Скрипит

Пространством

«Религия» пространства, таящаяся мощь внутренней родственной солидарности мест, рождающихся как внезапное откровение посреди путешественной равнины однообразного бытия.

Континентальность – строгость сосредоточенного азимута, нацеленного в пустоту не слышащей самоё пространство природы. Перепады, высокие волны растянутого, полурастерянного бытия, разворачивающегося океаном многовременных, муль-тивременных географических образов, ответственных за разрывы, провалы, пропуски, прочерки ландшафтных письмен и «ци-дуль».

Прекращающееся, застывающее, застылое время, располагающееся в декорациях образа нигде, не дающем сочувствовать месту, облеченному в «тогу» прозрачности, прозрения, небытия. Некогда небытие нигде.

Путешествия внутри воздуха на пределе сопротивления упругих многозвучных ландшафтов; где-то там, где подвешенная к потолку бытия нить путевой жизни подрагивает, вибрирует местом обнаженной путетворящей истины.

Инспектор земных образов

Я нахожу нечто – наподобие языка – нематериальное, но земное, относящееся к Земле. Нечто кругообразное, что, пройдя через оба полюса, возвращается снова к себе самому, и весьма бодро пересекает при этом даже тропики тропов. Я нахожу… меридиан.

Нервное пространство неровного выщербленного перрона, холодок мешкотных клубящихся теней, пугливая остановка убегающей поездной гусеницы. Многоликие офени кружатся, неистовствуют; курево, пиво, дым, пирожки, тапочки на босу ногу, простукивание колёс, ворованный хрусталь, собаки как бездомные дети, брошенный щебень чьих-то судеб. Нежность, входящая бесконечностью грязной вагонной подножки; скрытое сожаление, растущее дорогой мишурной накрашенной осени.

Неровность, нетождественность дороги самой себе, ибо в каждый момент времени, в каждой точке бытия она оказывается другим пространством, другим географическим образом, порождающим со-бытие мест. Одно и то же место не одно и то же место, то же самое не то же самое; трава, дерево, дом, ландшафт всякий раз являют мне другого меня – меня как другое место нового образа.

Нерешительные снежные пятнышки в порыжелой тоске голого березняка, равнина мертвой травы лучится ожиданием белесых пустот, густот зимнего бытия. Кажется, небо – лишь стаффаж надвигающегося, наваливающегося пространства немыслимой протяженности, исключающей время размещенного присутствия.

Давление места как постепенное сгущение, проявление образного ядра локального бытия; как становление целенаправленной ландшафтной среды, «умиротворяющей» первоначальную чуждость и «резкость» неприрученного пространства.

Пространство безлистых осенних деревьев, утверждающих несомненную простоту и ясность пронзительной воздушной среды, географического света, разлитого, распространенного невидимыми границами сосуществующих, взаимопроникающих мест.

Светящиеся голым небом поверхности подернутых, покрытых еще не уверенной ледяной корочкой, ледянистым жирком луж, на грани предзимья и зимы. Неожиданная свобода этих ме-тагеографических зеркальных «окошек», небесных омутов замерзающего, коченеющего земного пространства.

Справедливость дороги состоит в утверждении истины пространства-бытия, вездесущной бытийности пространства, становящегося дорожностью, путешественностью самого сознания. Сотворение дороги происходит как разрыв, взрыв замкнутых оболочек, сосудов, форм забытых самими собой временных ландшафтов, мест вне со-бытийности.

Не есть ли ландшафт лишь некая ментальная, образная «сетка» для сдерживания возможных «обвалов», осыпаний, оседаний дикого, необузданного, неосвоенного и неусвоенного пространства? Но в то же время ландшафт, может быть – неполное, частичное, фрагментированное пространство, чья органика безвозвратно утрачена процедурами культурных дистанцирований, препарирований, сублимаций.



Звуки мира появляются чередой частных и частых ощущений, телесных образов слепоты, темени, разрешающихся свободой пространств-вспышек, пространств-далей, раздвигающихся ширм и ширей местностей.

Куча маленьких ёлочек на склоне, колющих, прокалывающих затянувшиеся органикой лесного времени поверхности согласованных, взаимоувиденных, взаимопроникающих мест бытия.

Ступенчатые, чередующиеся, наплывающие перепады высот, горизонтов, окоемов создают стратиграфию удивительного неземного мира, чья образная геология становится все более воздушной, древесной, умозрительной. Не душа горизонта, но зависающая и не торопящаяся к самой себе судьба кругозорных, дальнозорких событий становится вечным становищем пространства.

Музыка языка пространств залегла первым пугливым ледком маленьких пристанционных прудов, прудиков, где детвора, скорые пацаны движутся уже, бегут, катятся, скользят, застывают брейгелевской мощью драматического, изменчивого, переливающегося, драматического бытия предзимья мира. Но свет самого неба еще не прощальный, не тягуче-сумеречный, а, скорее – протяжно-соломенный, сонатный.

Бесполезная огромность пространств, мягко и незаметно облегаемых, окружаемых, обкладываемых островками укромных древесных укрытий, частоколами нечитаемых травянистых пустот. Девочка, нарочито играющая вёртким шариком на резинке в узком осевом коридорчике купейного вагона. Бесполезность географического образа самой жизни, становящейся просто про-странственностью.

Медленность параллельных лучей одного и того же пути, одного и того же путешествия. Районирование пространства происходит как неслышное подкрадывающееся проникновение бытия в кору, подкорку, ядро возникающего образа места; как пронзительная сладость, радость окольцованной птичьей пустоты.

Длительная и настойчивая, стучащая дорожная тьма, в убегающем окне-иллюминаторе поезда, протяженная настолько, насколько хватает сил увидеть себя, свой собственный географический образ как зеркальную сферу рельефной оконной вечности.

Штык или внезапная молния светящейся на стекле с полутьмы рассветного полустанка дождевой струи. Напоминание о сумерках пространства, тяготящихся неприбранным, полураздетым ландшафтом еще неизвестного, неоткрытого за бытиём места.

Воля к образам. Свобода к образам.

Место явления. Место появления. Место объявления.

Пылающие столбики отсвечивающих фонарей, окон в сумраке городского вечернего пруда. Водяной свет – дрожащий и тонущий – подтверждает сквозящую правоту легкого небесного снега, чей вертикальный белый-белый цвет являет, объявляет конец холодящей и неверной горизонтали поздней осени.

Брошенная рыбачья лодка – вернее, ее чернеющий контур – в отчаянном тлении вечереющего пространства оголённого навсегда неба. Заснеженные ложбины песчаных отмелей, перетекающих обвисшей фиолетовой тяжестью невесть откуда взявшейся ночи. Золотая середина птичьей прогалины обледеневшего заскорузлого цвета.

Мысль как богатство пространства, заряженного, насыщенного образами расширения, удвоения, разделения, дифференциации.

Многообещающая пелена восходящего к светящемуся горизонту снежного моста, довлеющего метагеографией урочного часа вечерней вечности, давящего плавной ленивой линией, комкасто-рваной архитектоникой несбыточного бытия потонувшей случайно Пангеи.

Влажновоздушная оторопь закатного склона, красящая светоносные кущи щекой шершавого, щебнистого, проваливающегося ландшафта проникновенных древесно-веточных пройм.

Овражно-балочная сеть неясного еще, отдаленного пространства, угрожающего рассечениями, сечениями протяженного бытия. Кристаллы ясности степной муравы, острящейся секущим ветром любезного и уместного небу отчаяния.

Уклончивая покатость округлого пейзажа, вращаемого силой бегущего, становящегося, мыслящего места.

Стекло пейзажного амфитеатра, отодвигающее течь речи читаемых речных плёсов, недальних лесов, лишние взыскующие длинноты пойменных перебивок. Крадущиеся мелочи и россыпи надвигающейся грозы, сыпящей, рассыпающей жути и жупелы темнеющей жалкой зелени, жадной крапчатым лиственно-дож-девым желе.