Флаг
(Рассказы)

Пете было страшно.

Но мало-помалу его душой овладело другое, новое чувство — чувство ответственности за свои поступки перед лицом того грозного, смертельно опасного и неотвратимого, что окружало его со всех сторон и требовало от него твёрдости, мужества, решительности. И требовало от него действий.

Но он ничего не мог делать. Он должен был сидеть и дожидаться.

Вдруг что-то тёмное на минуту заслонило снаружи окно, поползло вниз и упало, мягко стукнувшись в глиняную стенку.

Несколько минут Петя неподвижно смотрел в окно, но за окном уже ничего не было, кроме розовых, водянистых отражений какого-то отдалённого степного пожара. Петя затаил дыхание, не смея пошевелиться.

Было удивительно тихо.

Он с таким напряжением вслушивался в эту опасную, подавляющую тишину, что у него потемнело в глазах. Сначала он не понимал, почему эта тишина его так пугает. Но вдруг он понял: больше уже не стреляли из главного калибра.

И вдруг снаружи опять что-то мягко ударило в стенку, и в нижние стёкла окошка слабо, но отчётливо постучала чья-то рука.

За окном, освещённым неспокойным, ярким заревом, Петя отчётливо увидел тени согнутых пальцев, которые перебирали по стеклу. Рука появилась и сейчас же упала вниз, пропала.

Вне себя от ужаса, мальчик попятился к кровати и схватился похолодевшими руками за её спинку. Но сейчас же какая-то непонятная сила, та самая сила, которая иногда неудержимо толкает человека навстречу опасности, потянула его к окну.

С неподвижным лицом, как лунатик, Петя подошёл к окну и прильнул к нему, но ничего не увидел, кроме летней глиняной печурки, сложенной перед хижиной, растрёпанного бурьяна, полыни, перезревшего укропа и живорыбного садка, — этой маленькой закрытой лодочки с дырками, — зловеще озарённых отсветами где-то порывисто бегущего пламени.

Тогда, осторожно ступая большими, тяжёлыми башмаками и придерживая дрожащими пальцами расходящийся возле горла ворот полушубка, Петя открыл дверь и выглянул наружу. И первое, что он увидел при свете беспокойного огня, — был человек, лежавший совсем недалеко от порога, под окошком.

Он лежал на спине, неудобно, упираясь головой в стенку.

Он лежал на спине, неудобно, упираясь головой в стенку.

Одна рука его была откинута в сторону.

Полусогнутые пальцы медленно перебирали по утоптанной глине возле стены.

Это был краснофлотец в солдатском обмундировании, но в матросской шапке, криво надетой, с чёрными лентами, прилипшими к окровавленному лбу. Под разорванной гимнастёркой тяжело поднималась и опускалась грудь, обтянутая полосатой тельняшкой, тёмной от пота и крови.

Смерть уже начала класть свои глубокие, резкие тени на незрячее лицо, как будто вылепленное из серой замазки. Глаза закатились под лоб. Это неподвижное, напряжённое лицо, безразличное, как маска, могло быть и лицом юноши и лицом старика. Одни только губы ещё продолжали жить на нём, широкие и растянутые губы — пепельно-сизые, почти белые, гораздо белее, чем лицо. Они с трудом шевелились. В их углах слабо кипела розоватая пена.

Петя застыл, не в силах отвести глаз от самого страшного, ещё ни разу в жизни не виданного им зрелища человеческой кончины.

Матрос застонал.

— Дядя, что с вами? — растерянно закричал мальчик. — Вам больно?

И в тот же миг закатившиеся глаза умирающего медленно вернулись из-под лба на своё место и посмотрели на мальчика.

Они посмотрели просто и сознательно, выражая муку и вместе с тем какую-то громадную тревогу, которая пересиливала страдание.

Некоторое время матрос смотрел на Петю, как бы желая понять, что это за мальчик, откуда он взялся и можно ли ему верить.

И вдруг Пете всё стало поразительно ясно.

Он сразу понял, что хотели сказать глаза умирающего матроса.

Они говорили Пете:

— Понимаешь ли ты, что я умираю, и что ты — последний человек, которого я вижу в жизни? Могу ли я довериться тебе? Враг ты или друг?

В ответ на это Петя бросился в хижину и принёс кружку воды. Он сел возле матроса на корточки и приставил эмалированную кружку к его твёрдым губам.

— Выпейте воды, я — друг, — сказали глаза мальчика.

Лоб матроса страдальчески сморщился гармоникой, и матрос сделал усилие, чтобы отрицательно покачать головой. При этом его глаза нетерпеливо сказали:

— Ах, нет, нет. Не надо воды. Поздно. Но погоди… Мне надо сказать тебе нечто очень важное.

— Что? Что вы хотите? — прошептал Петя, наклоняясь к твёрдому белому уху матроса.

В груди у краснофлотца тяжело заклокотало. Он сделал страшное усилие, передвинулся всем своим холодеющим телом, и неловкой рукой стал шарить по земле, словно стараясь что-то вытащить из-под себя.

Его глаза говорили мальчику с мольбой:

— Помоги же мне, неужели ты не понимаешь?

Петя понял и, преодолевая страх перед происходящей на его глазах смертью человека, с усилием приподнял одеревеневшее тело и помог матросу вытащить какое-то смятое, окровавленное полотнище. В первую минуту Петя принял его за кусок неловко сложенной простыни со странной голубой каймой. Но тут же он заметил, кроме голубой полосы, красную звезду, серп и молот и понял, что это военно-морской флаг.

— Знамя! — шепотом сказал мальчик.

— Да, это наше боевое знамя, флаг корабля, — сказали глаза матроса. — Возьми его. Я тебе верю.

Петя обеими руками взял полотнище, и в ту же секунду с удивительной отчётливостью понял всё, что произошло. Он понял, что был страшный, последний бой на подступах к городу, что матросы держались до последнего человека, что знаменосец был смертельно ранен и, спасая знамя, полз по степи до тех пор, пока не дополз до этой хижины и, собрав последние силы, постучал в окошко.

Теперь он умирал и, умирая, передавал боевое знамя ему, Пете, с тем, чтобы он сохранил его… И в то же время Петя уловил в глазах матроса мелькнувшее сомнение.

Кровь прилила к щекам мальчика, на ресницах закипели слёзы обиды.

— Я пионер, — сказал Петя с усилием, чувствуя, как у него сжимается горло. — И я вам даю… голос его дрогнул совсем по-детски и оборвался. — И я клянусь… Честное пионерское слово, честное сталинское, что я… честное под салютом…

Петя поднял руку и отдал пионерский салют.

Потом, с внезапным порывом, он прижал к губам смятый, продранный осколками флаг, от которого пахло пороховой гарью, жжёным гребнем, потом и ещё чем-то душным, железистым. Он ощутил на губах этот солоноватый, железистый вкус и понял, что это вкус высыхающей крови.

Слёзы хлынули из глаз мальчика. Он плакал порывисто, злобно, не стесняясь своих слёз, и вытирал мокрое лицо знаменем.

Сквозь слёзы он увидел, что матрос сделал с нечеловеческими усилиями какое-то движение. Петя сейчас же понял, что матрос тянется лицом к знамени. Мальчик обеими руками протянул ему полотнище, и матрос прильнул к нему губами.

Его грудь высоко поднялась и уже больше не опускалась. Она так и осталась навсегда, туго обтянутая тельником под рваной гимнастёркой и оттопыренным застёгнутым нагрудным карманчиком.

Остановившиеся глаза матроса были полузакрыты и как будто несколько искоса смотрели на этот карманчик.

И Петя опять понял значение этого остекленевшего взгляда. Он с трудом, ледяными пальцами, отстегнул латунную пуговицу с пятиконечной звездой и вынул из кармана небольшую книжечку в пропотевшем картонном переплёте — комсомольский билет. В него была вложена какая-то бумажка.

Петя вытащил бумажку и прочитал при свете зарева слова, крупно и поспешно написанные химическим карандашом и кое-где расплывшиеся от пота фиолетовыми пятнами: «Умираю за честь и славу Родины, за любимого Сталина. К сожалению, не успел перейти в партию. Прошу считать меня членом великой коммунистической партии. Смерть фашистским захватчикам! Да здравствует коммунизм! Комсомолец Андреичев Николай».