Страница 30 из 92
В начале прошлого года с Константином приезжала из Москвы женщина — высокая, нарядная, с черными тонкими бровями. Разглаживая красивой ладонью со сверкающими перстнями на тонких пальцах мягкую ткань на своей коленке, она ласково, как с ребенком, поговорила с матерью о «печальной нехватке хлеба, необходимых продуктов и вещей» в Москве. Перед отъездом скучливо посидела у окна «столовой», время от времени поглядывая на Константина и как бы понуждая его этим взглядом подняться, наконец, и вернуться в Москву. И когда они вскоре уехали, у всех в доме осталось чувство не то тревожного облегчения, не то обиды.
После этой встречи интерес к брату совсем угас. Его заменило отчуждение.
Тем неприятнее сделалось на душе, когда прошлой осенью в одно из воскресений Константин вдруг приехал в поселок, к отцу, «насовсем». Так сказал он с кривой усмешкой во время короткого, противного разговора: «Семьи не получилось. Поживу пока холостяком…»
Был хмурый день, обедали, когда Константин появился в доме с новеньким, ярко-желтого цвета чемоданом в руках.
— Здравствуй, мать, — сказал он охнувшей от радости матери, аккуратно поставил чемодан в переднем углу «столовой», ставшей потом «его» комнатой. — Похудела ты! — и нежно поцеловал ее в щеку. — Здорово, отец.
Подошел к Антону. Но тот не смог побороть неприязненного равнодушия — отстранился: смуглое лицо Константина, потянувшегося губами для поцелуя, показалось противным.
— Ах да, ты ведь презираешь «телячьи нежности», я и забыл! — сказал Константин, усмехнувшись. — Это не то что мы, грешные. Любим встретиться с родными по старинке. С лобызанием, как подобает…
И издевательски добавил:
Отвернулся, помедлил, будто ожидая, что ему ответит на частушку Антон, и с фальшивой бойкостью, явно прикрывая ею свое беспокойство, сообщил:
— А я насовсем…
Все это вспомнилось теперь Антошке с полной тревожного смысла обнаженной ясностью. Братец и в самом деле чужой. Раньше хоть балагурил и этим как-то сглаживал взаимную отчужденность. А после того, как его исключили из партии, с треском вывели из завкома, озлобился и замкнулся. Если даже и продолжал шутовские выходки, то без прежнего балагурства, а зло, намеками. Только на днях, в ответ на попытку матери уговорить его «покориться и раскаяться», он ни с того ни с сего гнусаво пропел:
И это неожиданно взорвало Антошку. Что-то пошлое и обидное было в глупой, бессмысленной песенке, во всей издевательской манере брата. О приезде Ленина и Рудзутака на охоту к директору месяц назад теперь знали все, песенка явно родилась из каких-то злых размышлений брата на этот счет.
— Над кем и над чем смеешься? — выскочив из своей каморки, крикнул Антошка.
— Я? — деланно удивился Константин. — Ни над кем. Просто родился такой экспромт…
— От твоих экспромтов дохлятиной воняет.
— Да? — еще больше удивился брат. — Наверное, у тебя что-то не в порядке с носом. Лечиться надо! — наставительно добавил он. — А то вон даже в невинном стишке тебе мнятся трупные запахи…
Когда отец вернулся из больницы, Антошка сбивчиво, страшно волнуясь, рассказал ему и об этих «экспромтах», и том, как Константин приводил и кормил обедом явного беляка из Угрешского монастыря, где их с Мишей Востриковым избили. Беляк, похоже, теперь подался оттуда куда-то еще — подальше от острых глаз товарища Дылева…
Отец помрачнел, помолчал. А поздно вечером у него с Константином произошел резкий, крутой разговор, закончившийся ссорой.
Антошка и Савелий Бегунок (он все еще жил здесь, в тесной каморке вместе с Антошкой, в надежде рано или поздно попасть в Кремль, побеседовать с Лениным) уже приготовились ко сну, лежали в темноте головами к туманно светлеющему окну и тихонько переговаривались, когда раздраженные голоса спорящих заставили их примолкнуть.
Слышно было каждое слово: в «столовой» говорили впрямую. Было похоже, что Константин после исключения из партии не ждал для себя ничего хорошего, собрался опять уйти из немилого дома, поэтому на упреки отца отвечал то шутовски, то издевательски грубо.
— Чего ты, собственно, хочешь добиться? — сердито спрашивал Платон, кутаясь в старое одеяло. — Чтобы крикуны из «правых» и «левых» определяли политику нашей партии, вели страну по своему куриному разумению? На твоем примере видно, к чему привело бы такое положение. Ленин на съезде показал это ясно!
— Ленин еще не вся партия! — угрюмо бросал Константин.
— Съезд представлял всю партию! А съезд, между прочим, по всем вопросам принял ленинскую позицию подавляющим большинством голосов. И тот, кто считает или считал себя коммунистом, должен знать устав, подчиняться уставу, — значит, выполнять и решения съезда. А то ишь ты, — откашлявшись, Платон сердито тыкал заскорузлым, желтым от махорочного дыма пальцем в Константина: — Съезд для таких, как ты, выходит, что не указ! Вы, видишь ли, сами с усами…
— Да, сами с усами!
Посмеиваясь, пытаясь придать красивому смуглому лицу ставшее привычным шутовское выражение, Константин лихо проводил указательным пальцем по воображаемым усам:
— Сами с усами! Не хуже ваших…
И с нескрываемой злостью спрашивал:
— Сколько нам пели о мировой революции, о мировой коммуне! А где они? Вместо них — отказ от революции. Сползание к госкапитализму. К среднему мужичку. К свободной торговле. К концессиям… Возврат к старому — вот тебе главные «идеи» съезда! Фактически преданы все возвышенные идеалы революции! За что же я буду, как вон хочется мамане, каяться и просить прощения? За нежелание подчиниться торгашам-бюрократам? Нет! Уж лучше жить для себя, как хочется…
— Тебе давно этого хочется.
— Тем более, что теперь я человек беспартийный… чего мне? Живи, как хочу!
— Вот в этом и все твои «идеалы»?
— Не то что твои. Прямо зависть берет: счастливец! Будешь теперь прислуживать крестьянам, торговцам, новым капиталистам… Красота! А может, и сам торговать начнешь?..
— Не думал я, что ты такой уж полный дурак, — после молчания угрюмо отозвался Платон. — Или ты не читал ни выступлений Ленина, ни резолюции съезда? Где ты нашел там отказ от главных задач революции? Есть отступление, да. Временное. Но ради чего?
— Слова это, батя, одни слова. А на деле полное подтверждение того, что наша вшивая, лапотная Расея-матушка не доросла до революции. Яблочко сорвали неспелое, рановато…
— Меньшевистская песенка-то! С их голоса поешь.
— Не с их, а жизнь так показывает. Как ни обзывай, а оглобли-то поворачиваете назад? Назад! Говоришь «временно»… тешь себя басенкой, успокаивай, а видно, что насовсем. При таком-то голоде, при разрухе, где уж «временно»! Рано начали, в том все дело…
— Да-а, — почти с ненавистью протянул Платон. — Далеко ты зашел…
— Не я, а ты и вроде тебя. Установили в партии свою диктатуру, Ленин вами командует, а вы…
— Он не командует, а направляет! Исходит из главной задачи: выбраться из разрухи, наладить хозяйство, поднять производство в городах, хозяйство в деревне!
— Слова! На деле же именем революции связывают на местах руки рабочему классу. Тянут страну назад, к капитализму. К власти все тех же спецов, дипломированных в царских инженерных училищах! Нам, рабочему классу…
Отец стукнул кулаком по столу:
— Это ты-то рабочий класс? Очнись! Кто-кто, а уж я-то хорошо знаю, какой ты «рабочий класс»! Давно тебя, кстати, хотел спросить: по каким таким болезням и кто освободил тебя в свое время от воинской службы в Красной Армии, когда наступали каледины да колчаки? Теперь-то известно, что в Центральной призывной комиссии тогда орудовали меньшевики да эсеры вкупе с бывшим офицерьем. Они многих поосвобождали…