Страница 115 из 170
Дюамель никогда не проповедовал возврата к природе, однако он советовал тем, кто от нее далек, не давать себя завлечь фантомам цивилизации, которая в конечном счете должна состоять у людей на службе. Он напомнил человеку, что если он и ему подобные потеряют свою душу, то массу, которую они образуют, уже нельзя будет спасти.
«Довольно принижать моральную культуру, единственный залог мира и счастья, перед безответственным и непокорным демоном, который вселился в лаборатории… Нужно попытаться объяснить растерявшимся людям, что их счастье состоит не в том, чтобы преодолевать за час сто километров, подниматься в воздух на летательном аппарате или вести разговоры через океан, но в том, главным образом, чтобы обогатить свой ум прекрасной мыслью, получить радость от своей работы… Научную цивилизацию следует использовать как служанку, а не поклоняться ей как богине… Духовная культура есть одновременно выражение и результат усилия… Всякая цивилизация, которая направлена на то, чтобы уменьшить усилие, подрывает культуру…»
Истинная цивилизация есть состояние равновесия, чрезвычайно неустойчивого, и когда оно чудом устанавливается в мире, его ни в коем случае не следует нарушать. «Врачи, которым я обязан всем, что я знаю, привили мне благоговение перед равновесием. У них есть любимая аксиома, прекрасно выражающая их отношение к этому вопросу: Quieta non movere. Прежде всего не вредить, не нарушать равновесия, ибо, если маятник отклонился от вертикального положения, порой требуется немало усилий и времени, чтобы его в это положение привести снова». Отсюда и свойственное Дюамелю почтение к традиции. Когда читаешь его размышления на эту тему, вспоминается известное изречение одного британского государственного деятеля: «Если перемен можно избежать, значит, их избежать необходимо». В юности Дюамеля еще могли увлечь рассуждения о том, что история должна развиваться путем катастроф, в зрелом же возрасте он стал убежденным консерватором, но консерватором либеральным. «Традиция редко прельщает кипучие души, устремленные в будущее, ибо она скупа на обещания и подразумевает не слом и перестройку, а лишь сохранение уже существующего. Только имея за плечами жестокий опыт прожитых лет, можно понять, что посреди разрушительных толчков, сотрясающих мир, сохранять означает творить».
Эта прекрасная фраза напоминает высказывание Дизраэли: «Сохранять — это значит поддерживать и улучшать». Герой Дюамеля, который больше всех остальных похож на своего автора, Лоран Паскье, следует той же линии развития, что и его создатель. Он постепенно начинает ощущать себя человеком «социальным», терпимым и дисциплинированным: «Я никогда не забываю, что мне приходится жить в обществе». Это и есть то самое равновесие между индивидуальным и общественным, зыбкое, как химическое равновесие в человеческом организме, которое так боятся — и с полным основанием — нарушить врачи, достигнутое в конце концов сознанием Дюамеля. Равновесие между гражданским долгом и творческой независимостью, между уединением и суетой, между стремлением к святости и знанием предела человеческих возможностей. Эпопея Салавена есть не что иное, как пространный комментарий к мысли Паскаля: «Человек не зверь и не ангел, и кто хочет превратиться в ангела, тот роковым образом превращается в зверя». Дюамель не впадает ни в ту, ни в другую крайность. «Он видит высшее благо в уверенном и полном наслаждении спокойными чувствами».
Из исследования творчества Дюамеля нам станет ясно, что это равновесие далось ему нелегко, что оно есть победа. Жизненный путь начался для Дюамеля с поражений, следовавших одно за другим: семья, «Аббатство», дружба, святость. Он жалеет «покинутых людей», ибо чувствует себя одним из них. Он познал духовное одиночество, но сумел преодолеть его. Как пишет Поль Клодель, Дюамеля спасло соприкосновение со страдающей плотью раненых. Под своим скальпелем он неожиданно обнаружил душу, открыл, что к душам существует ключ и можно, перешагнув однажды некий порог, вступить за пределы плоти. Означает ли это, что он обрел веру, достиг согласия между верой и разумом? «Нет, я занял позицию выжидательную и почтительную, но честность для меня — прежде всего… Я не считал бы себя порядочным человеком, если бы совершал поступки и произносил слова, которые не продиктованы мне глубокой убежденностью…»
«Ты дал нам мораль, — сказал Дюамелю один из его друзей после «Овладения миром». — Теперь мы ждем от тебя метафизики». «Эти слова, — пишет Дюамель, — невероятно смутили меня. Я всегда испытывал и, разумеется, испытываю доныне отвращение к некомпетентности». Насколько он компетентен в вопросах морали, настолько же — как он утверждает сам — некомпетентен в метафизике. Как многие французские моралисты, Дюамель обходится без нее. Хотя и сожалеет об этом. «Все мы, — пишет он, — те, кто вынужден каждый день заново искать ориентиры, разбираться в своем положении, утверждать свои ценности, находить для каждой проблемы не только конкретное решение, но и целиком весь метод, те, кто страдает и не видит впереди большой надежды, а точнее, вовсе никакой не видит, все мы испытываем порой искушение позавидовать нашим братьям христианам, таким спокойным в своей убежденности… И в эти минуты, — добавляет Дюамель, — в диалог вступает Мориак: «Вы же видите, — говорит он, — что я, верующий, так же несчастен, так же жалок и пребываю в таком же отчаянии, как и вы…» Вероятно, это и есть голос истинного милосердия». Не душевное благополучие побудило Дюамеля отказаться от метафизики. И это не вызов воинствующего атеиста. Он признает, что пребывает в неведении, и от этого неведения страдает. «Католическая религия покинула меня тридцать пять лет назад… Миновав тот возраст, когда мы упиваемся гордостью, уводящей нас с пути истинного, я часто жалел и жалею с каждым днем все сильнее об этой утраченной вере, которая способна удовлетворить все наши запросы, ибо предлагает нам и метафизику, и мораль, и мировоззрение, и даже политическую систему. Сожаления искренние. Пустые сожаления. Философия Паскаля слишком прагматична, чтобы согревать мне сердце…» Таков Жорж Дюамель, мужественно строящий мораль на трезвом знании людей, их слабостей и невежества. Как говорит Андре Руссо[674], «это свойство душ, отказавшихся понять жизнь, но не отказавшихся любить ее и находящих в самом проявлении этой любви убежище от отчаяния, которое могло бы взойти на руинах веры».
Наиболее подходящим жанром для того, чтобы выразить и наполнить жизнью эту философию, был роман. Дюамель прибегает, как мы уже видели, и к жанру эссе, да и первые романы его — это, по существу, тоже эссе или, точнее, философские романы, построенные (как «Кандид» или «Шагреневая кожа») вокруг одной идеи. «Грозовая ночь», например, повествует о том, что даже ученый во всеоружии научных методов познания может в некоторых обстоятельствах подпасть под власть суеверий. То, что такие романизированные притчи могут оказаться шедеврами, я уже доказал, приведя прославленные примеры. Разновидность этого жанра — «программный» роман, только здесь писатель, вместо того чтобы признать (подобно Вольтеру в «Кандиде») условность сюжета, старается воплотить свои идеи в образы людей, а не марионеток, как баснописец или автор философских романов. Дюамель-романист начал с философских романов и постепенно пришел к роману чисто художественному («Хроника Паскье»). Цикл романов о Салавене, его первое большое произведение, представляет собой длинную притчу в пяти томах («Полуночная исповедь», «Двое», «Дневник Салавена», «Клуб на улице Лионне», «Такой, как он есть»), мораль которой могла бы звучать так: «Не ищи совершенства, ибо найдешь несчастье». И тем не менее эта притча — роман настоящий, так как во всех его персонажах, за редким исключением, есть жизнь и достоверность. Содержание книги — познание мира героем, который подходит к жизни с крепко засевшими в нем отроческими представлениями. Мы наблюдаем за ним в «годы учения», когда люди и события постепенно выправляют идеальный и ложный образ действительности, сложившийся изначально в его воображении. Как познание мира Фабрицием есть тема «Пармской обители», так познание мира Салавеном есть тема цикла романов о Салавене.
674
Руссо Андре (1896–1973) — литературный критик.