Все пропавшие девушки

Сначала она жила над гаражом, после мистер Картер полностью переоборудовал гараж, сделал для дочери настоящую мастерскую художника. «Моя девочка подает огромные надежды» – так он сказал моему папе. Правда, это было до того, как мистер Картер лишился работы. «Под сокращение угодил», – объяснял он, сидя с папой на крыльце. Оба держали стаканы. Это было до развода («Моя стерва отсудила дом; наш дом, тут еще мои дед с бабкой жили, а она оттяпала, чтоб ей подавиться»). Это было прежде, чем мистер Картер нашел место не то в Миннесоте, не то в Миссисипи. Тогда еще казалось, что «огромные надежды» оправдаются.

За несколько лет до этого мы тоже взялись переоборудовать гараж – для Дэниела. В Кули-Ридж жилье найти непросто, не то что на севере, где всюду висят таблички «Сдается». У нас если снимают дом, то сразу на несколько лет. Квартиры есть над магазинами на главной улице, там же сдаются внаем цокольные этажи; и еще реально взять в аренду трейлер и за отдельную плату ставить его на чужой земле. Поэтому, когда Дэниел решил остаться в Кули-Ридж, переоборудование гаража под жилье показалось ему самым бюджетным вариантом. «Эллисон констракшн» – компания отца Тайлера – подрядилась выполнить работу, но папа с Дэниелом и сами пропадали на стройке, чтобы вышло подешевле.

Начали с того, что соорудили навес для машины между гаражом и домом. Дело продвинулось до заливки пола бетоном – и тут все заглохло. Коринна пропала, мир пошатнулся. Дэниел решил иначе распорядиться деньгами. Жил с папой, а когда женился на Лоре, купил пополам с ней собственный дом.

Насчет Аннализы я думала: вот уж кто в Кули-Ридж не задержится. Она действительно в итоге уехала. Уехала и вернулась, и с тех пор, похоже, не знала, что ей делать с Кули-Ридж, а Кули-Ридж не знал, что делать с Аннализой. Квартира осталась за ней, следующим в очереди был ее брат-старшеклассник. Небось всем встречным-поперечным говорила: «Я здесь временно. Пока случай не представится. Пока свой путь не найду».

Подъездная дорожка вилась до стены и упиралась в гараж. Под просторным навесом стояли в ряд Аннализина машина и еще два авто.

Я выключила фонарик и остаток пути к задней двери пробежала бегом, до боли стискивая ключ в кулаке. Отдышалась, вставила ключ в скважину. Подошел идеально. Дрожащей рукой я повернула ключ. Замок щелкнул, открылся без усилий.

Вся как натянутая струна, я шагнула через порог. «Нельзя мне здесь находиться».

Снова зажгла фонарик, шарила световым пятном по полу, избегая уровня окон. Квартира была похожа на мою филадельфийскую – комнаты разделены невысокими перегородками, двери отсутствуют. Прямо передо мной белела кровать два на полтора метра, мольберт был повернут к стене, контейнеры с мелочовкой стояли ровно, будто по линейке.

За перегородкой виднелись диван и телевизор-плазма. Все жилище было скупо меблировано и профессионально устроено. Никаких излишеств, сплошной минимализм. Кроме стен. На них сплошняком висели картины и эскизы, но и они производили впечатление выполненных либо карандашом, либо углем и уничтожали последнюю надежду найти в этой обстановке хоть одно цветовое пятно.

Свет фонарика скользил от картины к картине. Эскизы в рамках, явно Аннализины; правда, среди них попадались копии известных произведений искусства. Мэрилин Монро на фоне стены, в профиль, лукаво косящая на зрителя. Девочка с жидкими волосенками, которые ветер бросил ей на щеку. Где-то я такое уже видела. Были и незнакомые вещи – не то копии, не то плоды воображения Аннализы.

Зато тема прослеживалась четко: девушки и девочки, все – одинокие. Уязвимые, грустные, с тоской в глазах. Идущие мимо, взирающие со стен, взывающие: «Взгляни. Взгляни на нас».

Безмолвные, лишенные голоса, как плакаты с лицом самой Аннализы.

Она поступила в престижную художественную школу, и никто этому не удивился. Еще подростком она взяла главный приз в конкурсе фотографии штатного значения – об этом тогда все местные газеты трубили. Казалось, Аннализа рождена быть фотографом, быть по ту сторону. Застенчивая, хрупкая, большеглазая девочка с вкрадчивыми повадками, привыкшая продумывать каждый свой жест. Та, кто создает и наблюдает; та, кто остается за кадром. Полная противоположность Коринне.

Я знала, что копы здесь уже побывали; тем удивительнее показался идеальный порядок в квартире.

Определенно, никаких следов борьбы. Вдобавок известно, что Аннализа просто пошла прогуляться. Если она подверглась насилию, то не в доме. Сумка пропала, но это нормально – Аннализа взяла сумку с собой. А машина на месте. И это – показатель. Кто нынче ходит пешком? Сотовый телефон не обнаружили, решили, что он при Аннализе, где бы она ни была. Пытались звонить по нему. Нарывались на голосовую почту. Установить местонахождение телефона не удалось.

Итак, копы здесь уже рыскали; возможно, родители Аннализы тоже, хоть я и не слышала о вещдоках или зацепках. Но вот ключ – предмет реальный, наполненный смыслом, заставляющий желудок к горлу подкатывать. Опасный предмет.

Я оглядела стол Аннализы. И шкаф. И шкафчики в ванной. И даже мусорное ведро. Нашли же тогда в Коринниной мусорке, в пакетике из-под «Скиттлз», тест на беременность.

Ничегошеньки. Салфетка, пустой дезодорант-стик, обертка от мыла. Не исключено, конечно, что кто-то пошарил здесь прежде копов, убрал компромат, помог Аннализе скрыть то, что должно оставаться скрытым.

Я заглянула в комод. Все вещи, аккуратно сложенные, определенно принадлежали Аннализе. Мужского белья не было. Не было и второй зубной щетки. И никаких записок. Вообще ничего, кроме лэптопа возле целого клубка проводов. Я куснула палец. Пожалуй, копы больше не вернутся. Можно забрать лэптоп, пока никто не видит. Вполне можно.

Я поскорее взяла его, лишив себя возможности передумать.

На обратном пути заглянула под кровать. Увидела чемодан – еще более серьезный показатель того, что Аннализа не в путешествие отправилась. Возле чемодана стояла белая коробка, в каких обычно продают массивные альбомы для фотографий. Положив лэптоп на пол, я вытащила коробку и подняла крышку. Внутри оказались рисунки, которым не хватило места на стенах.

Держа в зубах фонарик, ощущая ртом холод металла, я принялась перебирать рисунки. Быть может, Аннализа спрятала среди них нечто важное, ускользнувшее от внимания копов. Нечто компрометирующее. Но нет, ничего, кроме рисунков, в коробке не было. А на них – одни только печальные девушки. С открытыми и закрытыми глазами, сплошь несчастные. Приходилось щуриться, чтобы различить тончайшие карандашные линии. Не иначе, наброски. Притом неоконченные, ждущие, когда ими снова займутся, когда придадут им глубину. Я уже не всматривалась, я тасовала листы все быстрее, быстрее.

И вдруг замерла и вернулась на пару листков. И вынула фонарик изо рта, и направила луч на знакомый абрис лица, на фирменную улыбку, на веснушку под уголком правого глаза. Губки бантиком, легкое вышитое платье надулось, как парус, едва достает до колен…

Коринна.

Портрет Коринны. Нет, черт возьми, не просто портрет, а копия с фото, которое из моей комнаты пропало. Мы щелкались на поле подсолнухов. На ферме Джонсона. Чтобы туда добраться, нужно несколько городишек миновать. Ферма Джонсона считалась у нас достопримечательностью. Туристы не жалели времени на дорогу, ехали ради эффектных снимков. Байли находила это поле лучшим фоном для нас троих.

Снимок был сделан ее фотоаппаратом. Летом, перед выпускным классом. В тот день мы не меньше сотни снимков нащелкали, позировали подолгу – даже забывали, что позируем. Байли хотелось заснять движение, и мы кружились быстро-быстро, а фотоаппарат ставили на длинную выдержку. Получалась нарочитая размытость. Мы сами себе казались призраками.

Фотографии я домой не забирала – мне противна была невозможность определить, кто из нас кто. Вращение сделало нас безликими. Я взяла лишь те фотографии, где мы улыбались счастливыми, застывшими улыбками; я развесила их по стенам как подтверждение: мы – не призраки.