Страница 99 из 132
Возникали и проплывали, как на экране кинематографа, заголовки. Они завораживали его — большие, громкие, беспощадные слова. Выстраивались в шеренгу — колючие, как штыки, острые, как сабли.
«Погоди, погоди! — сдерживал он полет своей фантазии. — Крушина всегда напоминает: «А где обыденные дела, которые тоже являются большой политикой? О деле, о деле писать надо…» Ладно. Марат размахнется на такое дело, что его сам Чубарь, член политбюро, пригласит на заседание Совнаркома. Там уже прочитали его статью, напечатанную во всей прессе. А в статье генеральное предложение: «Создадим следом за заводами-гигантами колхоз-великан «Красная Полтавщина». Долой распыленность и кустарщину (ох, эта ненавистная ему кустарщина!). Двинуть на места отряды тракторов и разных других машин. Мобилизовать ударные комсомольские роты и батальоны. Каждый район — агроотдел, каждое село — бригада. Единый план, единый центр. И радиосвязь… Окружное руководство, — как же его назвать? Окрколхозцентр? Надо бы как-нибудь позвучнее. Славно было бы такое словцо вставить: «ассоциация». Товарищ Чубарь спрашивает: «У вас есть еще какие-нибудь предложения, товарищ Стальной?..»
Все ему будут завидовать. И Толя с его рифмочками. И Игорь, у которого сотни книг в голове. Не прицепится к его громовым статьям и этот старорежимный литредактор — все запятые будут на месте! А Плахоття прочитает и скажет…
Дверь распахнулась. Марат вздрогнул. На пороге стоял Плахоття.
— Стальной! На окружное совещание кооперативного актива. Сорок строк. Вопросов нет? Шагом марш!
Марат пошел на совещание. Выслушал множество речей. Потом написал сорок строк. Но мысли-мечты неотступно преследовали его.
Не оставили его и тогда, когда все вместе пошли в музей. Походы эти Марат не любил. Слово «музей» напоминало Веру. Не хотелось даже самому себе признаться, что его притягивает и тревожит образ этой девушки, пришедшей из незнакомого ему мира, из чужого лагеря. Он подсознательно угадывал в ней сильную натуру, глубокий характер. Попробуй с такой идти рядом!
«Глупости, — обрывал Марат беспорядочное течение мыслей, — ей надо было бы подтянуться, чтоб идти с нами в ногу. К черту!.. Зачем голову себе забивать? Пускай рифмач Толька о ней думает. Поэты любят всякие фантазии».
Вчера Толя сказал ему: «Я видел ее… из березовой рощи». — «Ну и что?» — хрипло произнес Марат, словно кто-то сдавил ему горло. «На вокзале… Может, уезжала куда-нибудь…» — «Пускай едет. Жаль тебе, что ли?»— «Жаль», — признался Толя. «Что ж ты не побежал за ней?» — «Смеешься? А может быть, это именно та, за которой надо бежать на край света?» — «Беги! — бросил Марат и ехидно подмигнул: — А Наталка?» — «Что Наталка? — удивился Толя. — С Наталкой мы дружим. Она чудесный товарищ». Марат засмеялся. Эх Толя-разиня! Он, верно, и в самом деле ни разу не поцеловался с Наталкой.
После этого разговора Марат все чаще стал поглядывать на Наталку. Ему приятно было вспоминать, как она восторженно слушала рассказ о Тракторострое. Он заметил, что под его пристальным взглядом Наталка шире раскрывала глаза, полные милой беззащитности. Потом она стала хмуриться, смущаться, маленькие ушки смешно краснели. Марат довольно улыбался — это всегда у девчат. Но недолго хмурятся такие бровки. Эх, Наталка, недаром говорят — клин клином!..
— Сегодня, — сказал Крушина, — должен был прийти агроном, которого стоит послушать… Чтоб мы случайно не спутали овес с овсюгом, как еще путает кое-кто Бабеля с Бебелем. Да вот позвонили — уехал этот агроном в район. Знал бы раньше, попросил бы Филиппа Остаповича. На литературном фронте интересные новости. Это и в самом деле — фронт!
— А в каком окопе он сидит? — спросил Марат.
Под пристальным взглядом Крушины усмешка Марата погасла.
— В советском, друг мой, — ответил Крушина. — Вне всякого сомнения.
Марат только подумал: «Боец!.. С галстучком и манжетками».
— И Степан Демидович захворал, — с досадой сказал Крушина. — У него тоже интересного полный короб. Знаете ли вы, что наш знаток языка уже много лет собирает народные пословицы? Вот этакий том мудрости! Разживемся бумагой — сами напечатаем… Послушайте только: «Где слова жирны, там дела постны! Слыхать пустой воз по грохоту колес. Мелко плавает — зад видно…» Ну, как? — засмеялся Крушина. — Вот уж точно сказано: пословица недаром молвится.
— А если б нам наряду с фельетоном и такой уголок — пословицы? — вслух подумал Дробот.
— Дело… В ближайшее воскресенье и начнем. Ну что ж, товарищи, один уехал, другого нет. Посидим немного сами, погуторим.
— А о чем? — спросил Игорь.
— О текущем моменте! — предложил Марат.
Тридцатый год! Огромные афиши. Митинги и собрания. «Текущий момент!» Все переплелось в этом простом и сложном понятии. Недавний ультиматум лорда Керзона и пятилетка, колхозная весна и козни всяческих Макдональдов — Вандервельдов…
Крушина улыбнулся. Долгий разговор! Да и материал новый надо было подобрать. Не перемалывать же известное по газетам. И почему непременно должна быть какая-нибудь особенная тема? Полезно поговорить и о своих, редакционных делах…
— Например?
— Например? — повторил Крушина. — Скажем так. Как-то слышал я, кто-то из вас сказал: мы — журналисты.
— А кто же мы? — насторожился Марат.
— Ох, только подмастерья, — вздохнул Крушина. — Газетные подмастерья. Если говорить откровенно — далеко куцему до зайца. Или как в той пословице: мелко плаваешь, зад видно… Эге, хлопцы, задело за живое? А от правды не уйдешь. Я лишь хочу вам такой факт напомнить. На одном партийном съезде Ленин в анкете — там, где спрашивают «Ваша профессия?», — написал: журналист. Уразумели? Ленин… Что тут много говорить? Гора! И дорог никто для нас не проложит. Каждый должен взбираться на эту крутизну сам. Шаг, еще шаг… А не вскачь и не вприпляс. Голова закружится — сорвешься.
Прищурившись, Крушина смотрел на них, ожидая встретить почтительно-ироническое выражение на лицах. Обычно так молодежь слушает поучения старших. Но все трое сосредоточенно молчали. Ружевич смотрел ему прямо в глаза, видно было, что он глотает каждое слово, как школьник на первой парте. Дробот острым карандашом терзал бумагу. А Марат насупился, подперев голову рукой. Что там ворошится под буйной шевелюрой?
— Не хочу вас пугать, — продолжал Крушина, — но наперед скажу: кто ищет легкого пути, тому надо с газетой прощаться. Чем раньше, тем лучше! Потому что газета, запомните, не просто служба, не просто работа. Это, да будет вам известно, такая судьба выпадает человеку. Кому что суждено на белом свете… Один родится, сопит и молоко сосет, а другой кричит, потому что ему больно. Вот из таких, говорят, и выходят газетчики.
Крушина засмеялся. Но смех оборвался кашлем. Все почувствовали облегчение лишь тогда, когда Крушина снова заговорил:
— Начинается эта судьба с того, что ты не можешь пройти равнодушно мимо малейшей неправды. Болит! Должен броситься на нее, как наш селькор Панас Шульга. Хотя бы и держала эта неправда в руках нож или топор. И ничего дороже нашей большевистской революции для тебя нет. Вся жизнь для нее.
«У него пуля в груди, — думает Дробот. — А я, что я сделал для революции?»
«Надо что-то сказать, — терзался Марат. — Клянемся…»
Игорь молчал. Его мучили сомнения: «Не выйдет из меня газетчик…»
— Судьба! — усмехнулся Крушина. — Не подумайте, что она всегда будет гладить по головке. Иной раз осчастливит, а чаще — тычками и подзатыльниками накормит.
Но это твоя судьба. Без нее ни дышать, ни жить. Она с тобой и днем и ночью. Ты и спишь тревожно, потому что снится тебе газетная полоса. Для других эта полоса керосином и краской пахнет. Для тебя же — розами… А когда сто потов с тебя сойдет, когда сто круч одолеешь, так, что весь в синяках и шишках, когда слово правды тебе станет дорого, как родная мать, — тогда ты сможешь сказать о себе: я — журналист. А еще лучше, если это о тебе скажет кто-нибудь другой.
— Выходит, после Ленина у нас нет журналистов? — спросил Марат.