Страница 86 из 132
— А если мне неинтересно? — тряхнул чубом Марат. — Почему это я должен читать всякую муру какого- то буржуазного писаки? Ты сам говоришь, что он не по- марксистски освещает войну.
— Ну так что? Надо знакомиться и с такими взглядами. И делать свои выводы. Он показал трагедию поколения…
— Опять трагедии?.. Твой писака — пацифист. Я читал статейку об этом «Западном фронте». С меня хватит.
— А этот чудак, — Дробот кивнул на Игоря, — хочет сам разобраться. И иметь собственное мнение. Зачем? Проглоти статейку — и всё.
Марат толкнул его локтем:
— Ох, и любишь ты шпильку подпустить.
— А «Огонь» Барбюса ты читал? — допрашивал Игорь.
— «Огонь» прочитаю. Это у меня на очереди.
— Долго твоя очередь тянется, — сказал Толя и предусмотрительно отступил на шаг.
— А ты читал?
— Как же! — Толя сделал несчастный вид. — Игорь заставляет. Дохнуть не дает.
— Знаете, сколько у меня нагрузок? — уже раздраженно заговорил Марат. — Бюро. Комсомольский клуб. Политчитки на заводе…
— Оно, конечно, так, — согласился Игорь. — Но и на всякую трепотню немало времени тратим.
— Что? — вспыхнул Марат и, не найдя что сказать, цветисто выругался.
Рядом прозвучал спокойный голос Степана Демидовича:
— Молодой человек! Здесь редакция!.. Да и в любом месте такая словесность не украшает.
И прошел, блеснув стеклышками пенсне.
Игорь пробормотал ему в спину:
— Простите, Степан Демидович…
— Подумаешь! — выпятил губу Марат. — Интеллигентские нежности. Не слышал он рабочего мата… А ты чего лезешь: «Простите…» Ведь загнул-то не ты?
Игорь вздохнул:
— Ничего ты не понял.
— Иди ты…
Игорь глянул на Марата поверх очков и молча ушел в комнату.
Может быть, впервые лицо Марата показалось Дроботу неприятным, чужим.
— Игорь прав. Надо зайти к Степану Демидовичу и извиниться.
— Еще чего? Чхать я хотел на этого грамотея и всякие там «пардон, мусью»… Гимназий мы не кончали.
— При чем тут гимназии?
Толя был поражен тем, что Марат говорит о Степане Демидовиче с такой неприязнью.
— Опять этот чабан точек и запятых! Долбит, как дятел: «Язык, язык!..» Аполитичность из него так и прет…
Удивленный взгляд Дробота только усилил возмущение Марата.
— Чего вы танцуете вокруг этого ходячего книжного шкапа? Ты с каждой строчкой бежишь, и начинается: «Рифмы! Метафоры-семафоры!..» Игоря медом не корми — дай только о каком-нибудь словечке спросить. И сидят, ковыряются в словарях… Ерунда с хреном! Дело не в запятых, а в пролетарской сути.
— Дурак!
Может быть, Дробот сказал это слишком громко?
— Эй, петухи! — окликнул их Крушина, неведомо когда возникший рядом. — До ножей еще не дошло? А ну, заходите.
Толя и Марат поплелись за редактором.
Крушина расхаживал позади стола и, поглядывая на надутые лица друзей, рассевшихся как можно дальше друг от друга, едва сдерживал улыбку.
— Я слушаю.
Марат буркнул:
— Пускай он…
Дробот поднял брови:
— Почему я?
Тогда Марат заговорил быстро и горячо. Но вдруг на полуслове умолк, уловив ироническую искорку в глазах Крушины.
— Так, так, хлопчики, — потер руки Крушина. — Не впервые я слышу эти разговоры. А скажи мне, Марат, кем был Ленин?
— Ленин?.. Профессиональным революционером.
Вождем.
— Это само собой. Но прежде всего он был интеллигентом. В самом глубоком понимании этого слова. И именно поэтому он стал великим революционером.
Первый признак того, что Крушина волнуется, — красные пятна на щеках как нарисованные; черные глаза подернулись влажным блеском; сжатый кулак то подымался, то с силой падал на стол.
— Интеллигенция — это производное от слова интеллект, то есть разум, рассудок. Простите, но приходится объяснять азбучные истины… Друзья мои, если хотите знать, нам именно недостает интеллигентности. Недостает знаний, культуры. Да, да! Нам прочитать хоть десятую — где там! — хоть сотую часть того, что читал Ленин. А мы кичимся: «Гимназий не кончали…» Дело не только в сумме знаний. Культура — это и богатство души. Тот, кто презирает интеллигентность, болен тяжелой и опасной болезнью.
Недоверчивый взгляд Марата на миг остановил его.
— Да, это болезнь, — еще больше заволновался Крушина. — Имя ей — мещанство. Микробы этой заразы фабрикует мелкобуржуазная стихия. А она везде — и вокруг нас, и в нас самих. Годы и годы, может быть, даже десятилетия нужны, чтобы одолеть эту стихию. А вы думаете — прыг, прыг — и уже? Готовенький социализм… Так вот, друзья, не интеллигентности нам надо бояться, а мелкобуржуазности. Всем, всем нам! — сказал с нажимом, заметив, что Марат нахмурился. — Знаю, знаю, ты металлист. А Дробот на фабрике работал. И я столярничал на хозяев. И однако!.. Над многими из нас, скажем прямо, тяготеет мелкобуржуазная психология. Это историческое явление. И, имейте в виду — живучее.
Крушина умолк и прижал руки к груди.
Толя испуганно посмотрел на него. Крушина сел, положил руки на стол, как бы давая им отдых.
— Я сам себя часто спрашиваю, — через некоторое время снова заговорил он, — в чем же она выражается, эта мелкобуржуазность? Тут есть над чем поразмыслить! Мещанский индивидуализм и себялюбие. Жажда вскочить на плечи другим: «Я выше всех!..» И комчванство. И пустая фраза, красивые словеса. Да еще пренебрежение к знаниям, ко всему, чего достиг человеческий ум. Кое-кто думает, что «даешь!» — это все. Но если б на фронтах революции было только одно «даешь!», мы бы не загнали буржуазию в Черное море. — Крушина взглянул на Марата и вдруг засмеялся — А что? Припекает?
Марата и впрямь припекало. Он готов был принять любой упрек, но только не это. Мелкобуржуазность?.. Почувствовал себя оскорбленным, несправедливо обиженным в самом дорогом. И проклинал свое бессилие: какими словами опровергнуть эти нежданные упреки? «Вы не имеете права! — хотелось крикнуть ему. — Я пришел сюда с завода, от станка».
Крушина потер виски.
— Понимаю, не сладко это слушать, — вздохнул он. — Но мало сказать о себе: я ленинец. Надо до Ленина подниматься всю жизнь. Так-то, хлопцы… А что касается этого неприятного случая, то умнее всех, я думаю, поступил Игорь. Во-первых, извинился перед Степаном Демидовичем. А во-вторых, сидит и работает. А мы митингуем. Правда, иногда и это полезно…
Толя вскочил.
— Сколько времени мы у вас отняли…
Марат тоже встал.
— Погодите, еще о Степане Демидовиче несколько слов. — Крушина опять вышел из-за стола и стал ходить от стены к стене. — Немножко старомоден? Возможно. Но честный советский человек. И много знает. Знает! — с ударением повторил Крушина. — И мы должны, как когда-то говорили, в ножки поклониться за то, что щедро делится с нами. Да не пора ли подумать: до коих пор добрый дядя будет нам запятые расставлять? Вот ты, Дробот, принес мне вчера стихи. — Крушина поискал на столе и вытащил из бумажного хаоса листок. — Вот тут запятую потерял. Зато впихнул два самодельных ударения. Учитесь, хлопчики! Пускай трудно, пускай шкура трещит, ничего не поделаешь. Такая уж наша доля. Мы, правда, уже не путаем Гоголя с Гегелем. Но этого еще слишком мало! А что до классовой сути, Марат… Я с тобой согласен: классовая, революционная суть — это для нас самое важное. Но… Как же выразить эту суть? Овечьим блеянием? Без языка нет культуры. Более того— нет народа. Как же нам не почитать язык, которым писали Шевченко, Франко, Леся?.. Помните: «Думы мои, думы мои…»?
Он подошел к ним вплотную, положил руки им на плечи:
— Петушки! Если б вы знали, черти задиристые, как я вас люблю! — И легонько толкнул их к двери.
Марат искоса глянул на Дробота, и с лица его сразу смыло неудовольствие и злость.
— Ох и редактор у нас! — сказал он. — Орел!
Толя засиял:
— Правда? А мне показалось, что у тебя вот тут заноза осталась…
— Что ты! Я признаю принципиальную критику. И сделаю выводы. Вот увидишь… И к Степану Демидовичу зайду: «Простите».