Страница 30 из 132
— А у нас тут серьезная дискуссия. О будущем нации — ни больше ни меньше… Добродий Паливода думает, что, если мы угодим Гитлеру, он пожалует нам звание восточных арийцев. Так?
Круглые блестящие глазки Паливоды подозрительно впились в лицо Губаренко. Все же он кивнул головой:
— Да. Среди славянских народов…
Губаренко не дал ему договорить:
— Итак, немцы с плетью над нами, однако и мы не лыком шиты. Когда-нибудь подымемся до арийцев!
— Добродий Губаренко, — у Паливоды задергались губы, — если бы я не знал вас и ваше прошлое, я подумал бы, что вы смеетесь. Идет серьезный разговор…
— Темнота! — стукнул себя по лбу Губаренко. — Темнота! Где уж мне до таких высоких материй.
— Покорнейше прошу прощения, — поднялся Паливода. — Вижу, перехватили немножко… У вас шутливое настроение.
— Какие тут шутки! Плакать хочется!
— Всего хорошего, господа, — церемонно поклонился Паливода и прошествовал к двери.
— Всего хорошего, — паясничая, последовал за ним Губаренко. — Премного благодарен, что навестили.
Губаренко вернулся, держа в руках котелок горячей картошки. Вкусный запах ее наполнил комнату.
— И такое добро тратить на пацюка? — воздел к небу свои длинные руки Губаренко. — Не попусти, господи! Да еще с водочкой.
Он вынул из буфета графинчик, три рюмки, ловко налил каждому до краев и засмеялся:
— Как вам понравился этот фрукт? Двадцать лет пролежал в нафталине. В восемнадцатом году перед немцами вприсядку плясал, а теперь снова. Почти ариец, а?
Ярош слушал и думал о том, что он вроде бы знал этого человека, а выходит — совсем не знал. Сидел себе в тихой корректорской учтивый молчальник, читал гранки, охотно подсказывал молодым журналистам нужное слово, подкручивал усы и опять читал.
И вот он заговорил.
На столе дымится картошка в мундире — такая горячая, что приходится перебрасывать с руки на руку, как раскаленный уголек. И перед каждым — рюмка водки.
— Уважаемое громадянство! — Губаренко поднял рюмку. — Чтоб все было хорошо!
Он запрокинул голову, но отпил глоток и улыбающимися глазами посмотрел на своих гостей:
— А все-таки хорошее слово «громадянство». Звучит как музыка. Молодой человек, — не смотрите на меня как на динозавра. Я не из пацюков, но все-таки продукт! Не понимаете? Лет десять тому назад в каком-то историческом труде попалось мне на глаза весьма любопытное определение: «Екатерина Вторая была продуктом феодальной эпохи»! Метко сказано? Я тоже продукт, но уже другой эпохи — куда более сложной, до черта запутанной и противоречивой. Недаром пацюк вспомнил о моем прошлом.
Губаренко кинул в рот кусок картошки.
— Да что там пацюк! Посмотрели бы вы на панов редакторов, прибывших с гитлеровским вермахтом творить у нас высокую политику. Вот это и вправду динозавры. Посмотрели бы вы да послушали.
— Читал я вашу газетку, — бросил Ярош.
— Что вы читали! — махнул рукой Губаренко. — Это жалкие крохи. Немецкий цензор на шее сидит. А в разговорах… Боже мой! Раззявили рты и ждут. Гитлер преподнесет им на блюдечке украинскую державу. Уже, глядишь, и премьер есть — Стецько. И фюрер свой нашелся — Бандера какой-то. Все как у людей. Только немец на шее. Привезли с собой вагон портретов — вот этаких! «Да здравствует батько вызволитель Адольф Гитлер!» Видали? И вбивают в головы нашим пацюкам, что и они арийцы. Хоть и второго сорта, да все ж таки арийцы. А себя эти пацюки величают «элитой нации». Там только и речи что «рыцари национальной идеи… украинский Ренессанс… аристократы духа»… Слышите? И какая, при всем этом гоноре, беспросветная тупость! Они — Европа, они — цивилизация. А мы для них — раскосая Азия, свинопасы, презренный скот. Они, видите ли, милостью фюрера, в берлинских и мюнхенских кафе отсиживались, «хох» кричали Европе! И вот теперь эти политики и аристократы духа будут править Украиной. Все как у людей, только немец на шее!.. Я им в первый день сказал: «Послушайте, паны европейцы, я уже видел в восемнадцатом году, как прусский фельдфебель Украину поднимал. Высоко! Прямо на виселицу. А потом этот фельдфебель сделал «шнель цурюк», иначе говоря — повернул оглобли. Посмотрели бы, как они загалдели. Индюки надутые: блы-блы-блы… Сидят себе по кабинетам в редакциях и мудрствуют. Над чем мудрствуют, спрашивается? Послушали б вы эту комедию! Государственные и мировые проблемы решают. К примеру, как одеть украинскую полицию? Что они должны носить на голове — мазепинки или казацкие шапки с длинными шлыками? Или: где к трезубцу прицепить тевтонскую свастику? Внизу или наверху? Прямо слюной исходят. Национальная, видите ли, романтика! Трезубец, мазепинки… А что Киев горит, Украина истекает кровью, им и дела нет…
Губаренко допил рюмку, подкрутил усы и занялся новой картофелиной, которая искрилась, как снег на солнце.
— Вот этак же и наши кобелякские политики, вроде Симона Петлюры, двадцать с лишним лет назад проводили диспуты государственной важности: какую мотню на шароварах делать? И дошли до того, что — шириной с Черное море. Ни на вершок меньше!
Губаренко взмахнул тонкими костлявыми руками и вдруг продекламировал:
— Не приходилось слышать? — обратился он к Ярошу.
Тот отрицательно покачал головой.
— То-то и оно, — усмехнулся Губаренко. — Это написал еще до революции Микола Чернявский. Не рифмоплет, а поэт божьей милостью. И называются эти стихи «Мотненосцы». Понятно?
Губаренко захохотал, потом захлебнулся кашлем.
Василий Кондратьевич многозначительно взглянул на Яроша, едва заметная улыбка промелькнула на губах старого метранпажа.
— Вот так оно и бывает, — наконец отдышался Губаренко. — История повторяется. Но в первый раз она творится как трагедия. А во второй — как фарс. Кажется, так говорил этот симпатичный дед с львиной головой? И вот перед нашими глазами — фарс. Жалкий и кровавый. Может быть, вам, товарищ Ярош, странно, что бывший петлюровец цитирует Карла Маркса?
Задорные огоньки блеснули в голубых глазах корректора. Ярош несколько растерянно улыбнулся. О многом хотелось бы ему спросить. Он подыскивал нужные слова.
Но Губаренко не дожидался вопросов. Ему не терпелось высказаться, он словно вознаграждал себя за годы молчания.
— Романтики, воители! — с глубоким презрением произнес он. — А я кто такой? Хотите знать? Меня когда- то называли поэтом трезубца и голубой мечты. Печатался. Псевдоним — Максим Кривонос. А как же… Нос видите какой! И кунтуш носил, и шапку с длинным шлыком, и саблю вот этакую. Имел чин — хорунжий первого куреня украинских вольных казаков. Чувствуете, чем это пахнет? Директория, УНР, мотненосцы… Ха-ха-ха! Сто двадцать партий. Как в Европе! И все политики, и все неньку-Украину продают. «Распивочно и на вынос…» А у нас, зеленых дурней, головы мякиной набиты, и мы горланим: «Слава головному атаману Симону Петлюре!»
Губаренко похлопал себе по голове:
— Продукт? А? Еще какой продукт… Дорого мне обошлась эта фальшивая романтика, пока я понял, кого любить, кого ненавидеть. Вот так-то, молодой друг мой. Вы не испытали, что значит плутать без дороги. А мы… Совершилась революция, а мы — слепые котята. Я имею в виду какую-то часть украинской интеллигенции. К примеру, таких, как я, вчерашних гимназистов. У нас голова пошла кругом. У добродия Паливоды, которого вы сейчас здесь видели, она и по сю пору задом наперед. На всю жизнь перевернулась. Пацюк! Разинул рот и ловит каждое слово этих «европейцев».