Страница 22 из 132
— Оттуда?
Женя кивнула головой.
— Спаслась? Боже мой… А кто еще с тобой был?
— Мать. И тетя.
— Боже мой!
— Это что, Куреневка?
— Куреневка.
— Я пойду, — прошептала Женя.
— Куда? Вот так? — Женщина протянула руку к покрытой пятнами крови блузке и тут же отдернула ее, словно обожглась.
— Дайте мне какое-нибудь старое платье, — попросила Женя. — А это возьмите. Оно новое, только…
Женщина снова молча вышла и вернулась с узелком в руке. Пока Женя переодевалась, обе молчали. Потом хозяйка сказала:
— Снимай и туфли. Платье-то в заплатах, стиранное сколько раз, а туфли вон какие. — И сняла с ног почерневшие, стоптанные сандалии. — И платок возьми, повяжись, чтоб не так в глаза бросалось.
Потом опять пошла в дом и принесла два больших ломтя хлеба. Сунула в руку — ешь.
Женя съела один ломоть, затем — уже через силу — другой. Корова часто поворачивала к ней голову и шумно дышала. Женя согрелась, ее клонило ко сну. Женщина снова выглянула в открытую дверь:
— Идем в дом.
Женя посмотрела на нее: худое морщинистое лицо женщины было спокойно.
— Кто у вас там?
— Внучата. Скоро дочка придет.
— Лучше, чтоб никто меня не видел. Я пойду.
— Есть у тебя к кому идти?
— Есть, — ответила Женя и подумала, что Ярош тревожится, ищет ее. Но понимала, что идти прямо к Ярошу нельзя, чтоб не накликать на него беды. Да и живет он в центре, ходить там опасно. Надо найти кого-нибудь, передать ему весть о себе, и тогда Саша сам придумает, как все уладить.
«Отдохну немного и пойду», — сказала себе Женя.
Она прислонилась головой к стене и сидела, должно быть, с час, пока не скрипнула дверь. Вошла хозяйка, протянула Жене какой-то сверток в бумаге и профсоюзный билет.
— Документ свой забыла, дочка. В кофте. А это хлеб. И иди осторожно. А то кругом людоловы. Пройдешь задами и выйдешь на улицу. Ни с кем не говори. Если спросят, скажи — с окопов. Так до Подола и доберешься.
Она шла долго, отдохнет немного у какого-нибудь пустого дома с забитыми окнами — и снова идет, все время думая о том, кому можно довериться и сказать адрес Саши. Казалось, что стоит ей увидеть Яроша — и все страшное останется позади. Понимала, что это наивно, бессмысленно, и все-таки хваталась за эту мысль.
Уже под вечер Женя очутилась на Подоле. Никто за все время с ней не заговорил, никто не тронул. Прохожих было немного, большей частью такие же, как она, женщины, молодые и старые, в стираной заплатанной одежде.
Перебрав мысленно всех знакомых, подруг и товарищей по работе, Женя вспомнила про Таню Рябцеву. В школьные годы приезжали они сюда, на Подол, шумным девичьим табунком. Маленький домишко окнами в переулок. Двор, садик. Она хорошо помнит, где этот переулок: возле церкви со странным названием — Никола Тесный. Танин отец рассказывал, что когда-то в церковь забрались воры, а когда они выбирались обратно, узкие окна задушили их в своих каменных объятиях.
Таня Рябцева… Год тому назад встретила ее на Крещатике. Они весело посмеялись, вспоминая детские шалости. Где это она работала? Бухгалтером, что ли?
Через четверть часа Женя увидела церковь с узкими узорчатыми окнами и теперь уже уверенно свернула в один из кривых переулков, которых на Подоле без числа.
И вот она стоит в маленькой светлой кухоньке, где до блеска начищена посуда и пахнет так, что набегает и душит голодная слюна. А перед ней Таня Рябцева — круглолицая, с ямочками на пухлых щеках, с венчиком темных кос. Таня стоит возле закрытой двери, ведущей в комнаты, растерянно расставив руки, и, испуганно хлопая глазами, шепчет:
— Женя, я не могу. Ты не сердись… Ловят, ищут. Может быть, уже кто-нибудь заметил… И днем и ночью облавы. Пойми…
Женя смотрит на ее дрожащие губы и отводит глаза. В окно видит двор, сад, где они играли когда-то в волейбол, дурачились.
— Я там, в сарае… Куда же теперь на ночь? У меня документ такой, что никто…
— Женя, — голос у Тани становится резче, — это, в конце концов, нечестно, нечестно… — И снова умоляющие, жалобные нотки. — Пойми, Женя… Ну, я тебя прошу, я… Я потом найду тебе угол. А сейчас иди. Может, тебе деньги нужны?
— Ничего мне не надо, — устало и безразлично говорит Женя. — Прощай.
Она была уже за порогом, когда Таня бросилась за ней и накинула ей на плечи большую темную шаль, которая сразу окутала ее комнатным теплом.
— Возьми, Женя. На тебе ведь легкое платье. Как же ты?
Женя повернула голову и снова увидела дрожащие мелкой дрожью полные розовые губы.
— Прости меня, Женя.
— Оставь, Таня… — вяло махнула рукой Женя. — Прощай. Платок я тебе верну.
Теперь она шла и думала о том, что город, с его домами, для гонимого, затравленного человека — тоже пустыня, как и безлюдные овраги и сожженные солнцем песчаные косогоры. Но там, под каждым кустом, в каждой яме, — прибежище, тихий угол, ночлег…
Она избегала больших улиц и сворачивала из переулка в переулок. Скоро стемнеет, настанет комендантский час, когда запрещается ходить, и тогда ее застрелит первый же патруль.
Какое страшное, дикое слово: людоловы! С татарских, Батыевых времен, когда ордынцы хватали ясырь, сквозь столетия пронесли это слово киевские окраины, и вот оно звучит снова в своей первоначальной сути — охота на людей. «Сколько же лет потребуется, — неслышно спросила Женя, — чтоб оно исчезло навеки?»
Где она? Что это за лабиринт нескончаемых переулков, которые извиваются по балкам и оврагам? Гончарный, Дегтярный, Бондарный, Кожемяцкий, снова Гончарный, на этот раз Большой. Маленькие домики с садами и огородами, карабкающимися по склонам. Неужели это Киев?
Наконец переулки окончились. Зеленый, крутобокий овраг широко расступился. За ним поднимались горы. Направо над обрывом высилось здание Исторического музея, Женя сразу же узнала его. Слева, на противоположной стороне, виднелся другой дом, тоже чем-то знакомый. Неужели Художественный институт? Прямо перед глазами овраг кончался отвесной кручей, на которую вела деревянная лестница. На горе выстроились темные, многоэтажные здания. Жене нетрудно было догадаться, что это Большая Житомирская. Но как странно… Никогда она не предполагала, что в центре города, возле самых оживленных его артерий, притаился заросший деревьями, кустарником, а кое-где и бурьяном, заваленный мусором, старый как мир овраг, с извилистыми тропками, которые ползут и ползут вверх.
Значит, и в городе есть человеку пристанище! Где-нибудь здесь, между кустами или в яме, вырытой на склоне, она проведет ночь. А завтра… Что завтра? Только не поддаваться страху, как Таня. Не дрожать.
Облава, охота на людей. Может быть, здесь и родилось это слово, когда в норах, в ямах, под корнями деревьев хоронились жители древнего Киева от половцев, от татар. А на этих кручах горели терема, как ныне горит Крещатик.
Женя села под деревом, развернула шаль, укуталась ею, прикрыла ноги и только тогда, разорвав газету, с наслаждением вдохнула запах свежего хлеба, кусок которого дала ей с собой женщина на Куреневке.
Быстро темнело. Сперва темно-серая муть легла на дно оврага, потом, подымаясь все выше и выше, наполнила ущелье до краев. Стало труднее дышать. Женя оказалась на дне глубокого колодца, в котором клубился туман. Нигде ни огонька, ни звука. Только тусклые звезды мигают над головой, пробиваясь сквозь мглу. И уже не отчаяние и злобу будят они. Вместе с тревожной надеждой наплывают воспоминания и слезы.
Женя закрыла глаза, оперлась локтями о колени и притихла. Она впала в тяжелое забытье, прерываемое временами протяжным стоном, неясным бормотанием. Она просыпалась и снова бессильно роняла голову. И все повторялось сначала: она ползла через яр, наполненный трупами, а рядом были мама, тетя Дора и еще тысячи, тысячи других. Кто-то кричал, кто-то ругался, плакал, проклинал. Чей-то ребенок звал: «Мама!» И снова загремели выстрелы. Женя бросилась бежать, но обессилела, упала, и река мертвых понесла ее.