Страница 14 из 132
Она оглянулась: пожелтевшие, напряженные лица пробудили в ней глухую тревогу. Марево, плывшее перед глазами в синей прозрачности неба, развеялось, исчезло. Не стало ни неба, ни солнца. Женя невольно начала прислушиваться к отрывкам разговоров, к приглушенным возгласам и вздохам.
— За что, за что нам это все?
— Какое гетто? Что значит гетто?
— По всей Европе они уже устроили…
— Товарные вагоны? А куда?
— Почему всех сразу? Не понимаю, почему всех сразу?..
— Мой отец погиб во время петлюровского погрома.
— У меня братья на фронте. Знают ли они, что тут происходит?
— Я комсомолка. Как только выедем за город, я выскочу… Удеру к партизанам.
— Боже мой, стать бы деревом, птицей… Даже вот этим кирпичом. Его еще сто лет будет согревать солнце.
— Нет, жить надо человеком. А это… Это не жизнь!
Женя глубоко вздохнула. Марево развеялось без следа. Ей жаль было тех минут, когда она шла, ничего не видя, ничего не слыша, и стыдно перед этими людьми.
— А если мы погибнем? — услышала она за спиной голос молодой женщины.
Ей ответил глухой мужской голос:
— Лучшие люди — что уж мы? — гибнут сегодня на фронте.
— Я завидую им. Они знают, за что отдают жизнь.
— И мы знаем, за что. За правду. И за то, что мы советские люди.
— На фронте… У них оружие, они воюют, убивают этих зверей. А мы? Нас гонят, а потом засадят за колючую проволоку.
— Нас захватили врасплох. Это бывает и на фронте. А воевать можно везде. Нет у нас оружия, мы плюнем им в морду.
Взгляд Жени снова скользнул по застывшим лицам и невольно остановился на одном. Обрюзгшее, какого-то нездорового, зеленоватого цвета; сквозь большие очки близоруко смотрели выпуклые глаза, и то, что она увидела в этих глазах, заставило Женю вздрогнуть. В них было выражение унизительной угодливости, покорности, готовности отдать себя в рабство, служить, прислуживаться. И спина этого не старого еще человека была не сутула, а нарочито согнута. Он шел с краю, глаза его бегали, стараясь привлечь взгляды немцев и их милостивое внимание к себе, к одному себе.
«Этот уже пресмыкается… Этот станет их пособником в завтрашнем гетто», — подумала Женя и с гадливостью отвернулась.
А кто те двое, что идут у края мостовой, возле тротуара, и все время шушукаются? Почему они вырядились словно на праздник? На нем дорогой, видно впервые надетый, синий костюм. Чемодан в его руках сверкает отполированными замочками и уголками… На женщине легкое осеннее пальто, тоже новенькое, и красивая шляпка. Но достаточно взглянуть на их напряженные и испуганные лица, чтоб увидеть, что никакого праздника нет. Женя поняла: они хотят выделиться среди этой серой толпы. Хотят показать всем и прежде всего, конечно, немцам, что с этой толпой у них нет ничего общего.
— Вы знаете их? — услышала Женя чей-то голос.
Она оглянулась. Сзади шла высокая седая женщина.
— Нет, — покачала головой Женя.
— Вы так смотрели на них… Мне показалось, что вы знаете этих людей, — сказала седая женщина. — Я шла рядом с ними. Противно слушать… Знаете, о чем они говорят? Хотят выехать за границу. Родственники у них где-то в Америке. Вот и они хотят. Даже выкуп за себя немцам обещают… И будьте уверены, они с немцами договорятся! — Женщина с презрением посмотрела в ту сторону. — У меня сыновья на фронте, а эти…
Женя промолчала. «Эти с немцами договорятся». Теперь она знала, кто они. Знала если не их, то таких же, хищных и злобных мещан, для которых не существовало ни революции, ни войны, ни чести, ни правды. Для всего на свете они знали одно мерило — деньги. «Не хочу, не хочу сегодня думать о них», — сказала себе.
Чем дальше шли, тем напряженней становилась тревога, тем острее замечала Женя, что говорят люди, чем светятся их глаза.
За кладбищем, где произошла какая-то заминка, она велела матери и тете Доре подождать; решила одна пройти немного вперед и посмотреть. Может быть, здесь поблизости где-нибудь проходит железнодорожная линия, стоят эшелоны. Но сколько вагонов потребуется?.. «Почему всех сразу?»
Пройдя шагов тридцать, Женя поднялась на цыпочки, посмотрела через головы вперед. Она увидела нечто непостижимое: там раздевались. В зловещем молчании, под дулами автоматов раздевались взрослые и дети, мужчины и женщины. Движения, которыми они снимали с себя одежду, казались неестественными, точно они были под гипнозом. Зеленые солдаты не спеша, аккуратно складывали на огромные грузовики платья, пиджаки, пальто, женские блузки, детские сорочки, еще теплые от тел, с которыми только что расстались.
Раздетых гнали дальше, и они скрывались за пригорком. Лишь теперь до сознания Жени, которая все пребывала точно в полусне, которая видела и слышала одного только Сашка, лишь теперь до ее сознания дошло, что означает назойливый треск, доносившийся оттуда.
Все потемнело у нее в глазах. Женя кинулась назад: кто-то толкнул ее, на кого-то она сама налетела. Наконец она взяла себя в руки, огляделась вокруг. Там, где в замершей толпе она оставила мать и тетю Дору, все пришло в движение, слышались плач и стоны.
— Мама! — крикнула Женя так, что горлу стало больно, но она завопила еще громче — Мама!
Где-то впереди она услышала отчаянный мамин вопль:
— Женя, спасайся! Женя, умоляю…
На мгновение — через множество голов и спин — она увидела лицо матери, ее поднятую руку и сгорбленную фигуру тети Доры. Женя бросилась туда, но уже через несколько шагов потеряла их из виду и остановилась в растерянности. Мимо нее шли люди, они наталкивались на нее и обходили, как дерево, задевая локтями. Это уже была не та толпа, какую она видела час назад на улицах. Дыханием смерти повеяло из яра, и оно наложило свой отпечаток на тысячи лиц. У одних это вызвало стоны, рыдания и молитвы, в которых обреченные заклинали хотя бы на миг отсрочить последний удар. Они падали в глубины страха, судорожно хватаясь за своих близких, за воздух, за хрупкую соломинку воображаемой надежды. Другие выкрикивали проклятья, скрежетали зубами, охваченные ненавистью и одним желанием: скорей, скорей! Третьи, оцепенев от ужаса, с помутившимся умом, безучастно переставляя ноги, уже мертвые брели под пули.
Все завертелось в голове, туман застилал взор. Женя еще сознавала, что стоит у черты, за которой нет ничего. За этой черной чертой отчаяния — смерть или безумие.
— Саша! — вырвалось у нее вслух, и она сразу вспомнила все. «Я не могу, не могу… Я должна увидеть его. Он ждет, он ничего не знает… Мама, прости меня, я не могу сейчас умереть».
Открыв сумочку, она бросила под ноги паспорт, потом вынула профсоюзный билет. Еще дома подумала, что в нем не указана национальность. Держа профбилет в протянутой руке, она подошла к полицаю. Тот посмотрел на нее:
— Кто такая?
Женя молча ткнула ему билет, и он прочитал вслух:
— Ивга Мироновна Барабаш… Какого черта тебя сюда занесло?
— Я провожала знакомых, — сказала Женя. Голос ее звучал глухо, но естественно. Во взгляде полицая она не заметила никаких сомнений.
— Сидела б дома, дуреха, — бросил полицай и передразнил — «Провожала…» Вон подойди к тому офицеру, — он показал глазами на немца, стоявшего в нескольких шагах позади.
— Но ведь я не знаю немецкого.
— Он по-нашему говорит.
Все так же с билетом в протянутой руке Женя подошла к офицеру и сказала ему то же самое, только несколько обстоятельнее.
— Красотка, беленькая киевлянка, — промолвил офицер. — И так файно говорит по-украински… Однако очень нехорошо, что панна знается с жидами. Панне следует соблюдать себя…
«Петлюровский эмигрант, — мелькнуло у Жени в голове, — этот не отпустит».
— Отойдите к тем людям, — показал офицер в сторону, — и ждите, пока окончат акцию. Сейчас идти в город нельзя.
Женя взошла на холмик, где сидело человек двадцать мужчин и женщин, и обессиленно опустилась на траву. Все тело ее сотрясали сдерживаемые рыдания, они душили ее. Криком излить бы их, криком на весь мир: о-о…