Страница 122 из 132
Незаметно проходил час за часом. И чем ближе было к пяти, тем сильнее ее охватывало беспокойство. В пять позвонит по телефону Савва. В канцелярии ему скажут: «Марии Алексеевны нет, ушла по вызовам». Ему отвечают всегда одно и то же. Так велела Мария. «Извините, пожалуйста», — тихо промолвит Савва и положит трубку. Регистраторша говорит, что у него приятный голос. Похоже, что Савва приобрел еще одну сторонницу. И почему это в чужом семейном конфликте женщины всегда склонны оправдывать мужчин и становятся на их сторону?
Но сегодня регистраторша сказала Савве правду. Мария держит в руке четыре бумажки, четыре вызова. Она быстро просматривает их. Три вызова повторных, четвертый — впервые после большого перерыва. Кордиамин, платифилин. Все понятно: у Якова Платоновича Зубенко обострение стенокардии. Не бережется человек.
С тремя повторными вызовами Мария справляется за полчаса. Входит, приветливо здоровается, спрашивает больного о самочувствии, моет руки, стерилизует шприц. Все делается ловко, быстро. Снова улыбка, несколько теплых слов. Поправляйтесь. До свидания.
У Якова Платоновича она торопиться не станет.
Весь персонал поликлиники— от уборщицы до главного врача — относится к Зубенко с глубокой симпатией. Все в этом человеке необычно. Седая голова и молодое лицо с сияющими глазами. Зубенко преподает химию и до самозабвения влюблен в поэзию. Человек он простой, компанейский, любит детей, а живет отшельником. Охотится за интересными книгами, не может успокоиться, пока книга не окажется у него на полке, но, услышав о ком-то, кто жаждет иметь эту книгу, с милой улыбкой дарит ее, радуясь, как ребенок.
Ежегодно девятого или десятого марта он приходил в поликлинику и вручал всем женщинам подарки — забавных куколок, зверушек, чудные кувшинчики. Но почему же девятого или десятого? А потому, что Яков Платонович всегда обо всем забывал, в том числе и о женском празднике. Однако восьмого марта газеты, радио, друзья напоминали ему о нем, и он устремлялся в магазины…
— Это вы, Мария Алексеевна, — воскликнул Яков Платонович, отворяя дверь. — Входите, входите…
Его худое пожелтевшее лицо засветилось радостью, и ему было неловко, что он не может сдержать столь откровенного проявления этого чувства. Приглаживая поредевшие волосы, он точно оправдывался:
— Я вас так давно не видел… А Лидия Ивановна не позволила мне выходить, даже велела лежать. Вот и причиняю вам беспокойство. Ну, колите, режьте или что там еще приказано делать. Мне своей шкуры не жалко.
— Нет, шкуру все-таки надо беречь, — улыбнулась Мария. — Чтоб все прочее держалось.
— А оно и в целой шкуре иногда не хочет держаться, это прочее.
После процедуры Яков Платонович, смущенно улыбаясь, сказал:
— Вы не торопитесь? Посидите немного. Раз уж меня признали больным, так будьте добры, уделите мне толику неофициальной чуткости. Сколько там положено по норме? А впрочем, неофициальная чуткость, кажется, не нормирована?.. Садитесь, возьмите, пожалуйста. — Он подвинул к ней тарелочку с конфетами и печеньем.
Мария взяла конфету.
— Ой, я забыл про чай. У меня ведь там чайник кипит, — спохватился Зубенко.
— Не надо, не беспокойтесь.
— Нет, нет, как же без чая!
— Тогда я сама налью.
Мария пошла на кухню и принесла два стакана чаю. А Яков Платонович, размахивая длинными руками, искал ложечки, сахар. Трогательная и грустная беспомощность сквозила в каждом его движении.
— Одинокий мужчина — это смешно, правда? — спросил Яков Платонович, приглаживая редкие волосы на темени. — А еще смешней покинутый мужчина, так?
Неожиданный вопрос застал Марию врасплох. Она слышала, что несколько лет назад жена Якова Платоновича развелась с ним, вышла вторично замуж и уехала с новым мужем куда-то далеко.
— Смешно?
— Что вы, Яков Платонович, — с запозданием отозвалась Мария.
— Нет, это и в самом деле смешно. Будем откровенны. Один мой приятель говорил: «Я тоже, как и ты, имел несчастье влюбиться с первого взгляда. Но я успел бросить и второй взгляд — и поэтому не женился. А ты, братец мой, не успел…» Может быть, так оно и есть. Многие не успевают бросить второй взгляд. А впрочем, — продолжал Яков Платонович, — я профан в этих делах. Не мне судить. Опыта у меня на пятак. А Платоновой мудрости, хоть и зовусь я Платоновичем, не унаследовал. Но, может быть, она и не нужна? Может быть, в любви не надо мудрствовать?
— Возможно, что и так. Кто меньше мудрствует, тот легче живет.
— А разве вы хотите легче жить? — Под проницательным взглядом Якова Платоновича Мария опустила глаза. — Нет, вы не из тех, кто хочет жить легко. Я давно присматриваюсь к вам.
Он помолчал, улыбнулся:
— Вам не надоела моя стариковская болтовня?
— Яков Платонович!
— А что? Разве я в ваших глазах не столетний старец? Вам не больше тридцати, мне сорок пять… Огромная дистанция! Видите, белеют виски, светится проклятая лысина. Есть люди, которые боятся старости, нищеты, болезней. Я ничего не боюсь, ни о чем не жалею. Но лысина…
Он был сегодня на редкость разговорчив. Мария понимала: сколько дней живой души не видел этот добрый, милый чудак.
— Пейте чай и слушайте. Я расскажу вам одну сентиментальную историю. Конечно, при других обстоятельствах я бы никогда не отважился говорить об этом, но теперь все изменилось. Ваши коллеги сказали мне, что вы вышли замуж. Я очень рад за вас. Знаю, вы из тех людей, для которых возможен только один выбор: или большое чувство, или ничего. Итак, прежде всего примите мои поздравления.
Мария подняла руку, словно защищаясь.
— Молчите, не говорите ничего, — остановил ее Яков Платонович. — Прошу выслушать эту почти смешную историю… Так вот, я знаю одного подслеповатого субъекта, который год за годом смотрел на вас и вздыхал. Вздыхал, конечно, так, чтоб никто не слышал. Угадайте, кто? Никогда не угадаете, потому что это — я! Ну почему же вы не смеетесь? Сентиментальный химик, что может быть смешнее? Когда я вас впервые увидел… В книгах часто пишут: «Увидев ее, он замер, затрепетал…» И всякое такое в том же духе. Может быть, это с кем-нибудь и бывает. А мне стало грустно. Грустно, что я не могу каждый день смотреть на вас, говорить с вами. Я все думал: вот рядом живет человек, который…
— Яков Платонович…
— Терпите, терпите! Должен договорить до конца. А что, собственно, еще говорить? Я испытываю глубокую радость уже оттого, что вы существуете, что я иногда слышу ваш голос. Хочу пожелать вам, Мария Алексеевна, большого счастья. Вот и вся история!
Мария растерянно глядела на него.
— Спасибо, — прошептала она и, краснея, отвела взгляд. — Я засиделась у вас. Мне пора…
Яков Платонович смутился:
— Извините, Мария Алексеевна, может, я что-нибудь не так сказал. Вы не сердитесь?
— За что мне сердиться?.. Вы хороший человек, Яков Платонович. Вы очень хороший человек. Мне так хочется, чтоб вы были счастливы.
Они крепко пожали друг другу руки.
Да, лучше всего было на работе. Хотя не всегда удавалось забыть обо всем.
Но рабочий день не длится вечно. Наступало пять часов, надо было идти домой.
«Дома уютно и тихо, есть книги, есть музыка. Чего тебе еще надо? Одиночества может бояться только пустой человек. Мне есть о чем подумать, а на это нужны время и покой. Из-за суеты, из-за нескончаемых разговоров люди мало думают. Возможно, это помогает им бежать от нелегких мыслей? Я не хочу от них бежать. Не хочу…»
«Вместо того чтоб столько раздумывать о жизни, — живи, живи полной жизнью — так будет умнее».
«А что такое «полная жизнь»?»
«Послушай, Мария, ты мне надоела!» — сердито одернула она себя.
Дома уютно и тихо. Но вечером может прийти Савва, — что тогда? Да ничего! На его стук выглянет тетя Клава и там, в коридоре, что-то пробормочет. Мария и уши заткнет, чтоб ничего не слышать.
А потом тетя Клава зайдет к ней и начнет сердито выговаривать. Мария уже не в силах слушать эти насмешливые и сочувственные поучения. Видно, так уж спокон веку ведется, что другой лучше тебя знает, как тебе жить. И если б он был на твоем месте… Только почему это человек, который отлично рассуждает, когда дело касается чужой жизни, и легко устраивает чужое счастье, почему на своем месте он часто спотыкается? Спросить бы у тети Клавы…