Страница 105 из 132
Он снова искоса посмотрел на небритого. Весна, вздохи. Что ему до того! Он — борец, бросившийся в атаку. Скорей бы доехать!
Нет, недаром он все чего-то ждал и тревожился. Это новое письмо за подписью «Всевидящий» сверкнуло среди редакционной почты, как молния. «Какой сигнал!» — крикнул он в восторге. Но сразу же овладел собой и на вопросительные взгляды Дробота и Игоря промычал что- то невразумительное. Никто ничего не должен знать. Ни одного намека! Зато потом…
И Плахотте он не сказал ни о письме селькора, ни об истинной цели своей поездки. Отпросился на три дня в Большой Перевоз. Знакомый, мол, рассказывал, что есть интересные новости.
И вот он возвращается. В голове — готовая статья. Большая! Он уже видит ее, разверстанную на четыре колонки. Заголовок надо еще придумать — набрать тридцать шестым кеглем. Самым большим шрифтом, какой есть в типографии. А под статьей — короткое письмо Наталки.
Наконец поезд дотащился до станции. Марат спрыгнул на перрон и, опережая всех пассажиров, чуть не бегом направился в город. Хорошо, что уже вечер, в редакции, верно, никого нет. Разговор состоится с глазу на глаз. Ох и удивится же она!
Наталка стояла с веником в коридоре. Подняла голову, засветилась тихой улыбкой. На Марата повеяло таким домашним теплом, такой хорошей, искренней доброжелательностью, что он на миг растерялся. Но только на миг.
— Я был в Большом Перевозе! — крикнул он ей.
Веник упал на пол. Наталка всплеснула руками: «Матинка!» Никогда еще не видел Марат такого счастливого лица.
— Разговаривал с твоим отцом…
— Как же они там? А мама, а Степанко… — голос ее прервался. — Мать же болела…
— Мать? — Он едва вспомнил молчаливую, съежившуюся женщину. — Кашляет, но ничего… Степанко? — Ага, это те испуганно-любопытные глаза, что поглядывали на него с печи. — Жив-здоров твой Степанко.
— А я и не знала. Гостинца бы передала.
— Гостинца? — Марат махнул рукой. — Пустое… У меня с твоим отцом был серьезный разговор.
Не услышала угрожающих ноток в его голосе и продолжала расспрашивать — как же у них там, в Большом Перевозе? Весна… Псёл разлился!
Марат отвечал невпопад и жадно впивал взглядом ее красоту, которой раньше («Ох, и балда же я!») не замечал. «Она женщина, она знает все», — стучало в голове. Ведь там, в селе, он узнал: она — женщина, причастная к сокровенной тайне, которая называется любовью. Что- то разительно новое видел теперь в ее глазах, во всем облике. Тряхнул чубом, нахмурился и отрубил:
— Все это мелочи. Я пришел, чтоб сказать тебе, как обстоит вопрос на сегодняшний день…
Жесткий поток слов точно толкнул ее — прижалась к стене и стояла, уже побледнев, погаснув.
— Ты пойми, Наталка! Это твой долг на сегодняшний день… Порвать, порвать со всем! Это ответственный шаг — и ты должна его сделать. Мы приняли тебя в свой коллектив, понимаешь, что это означает? Ты должна…
Наталка покачала головой.
Марат еще более рьяно стал объяснять. До чего же бестолковая! Ведь он так ясно все изложил. Ох, политическая несознательность!
Она смотрела на него полными возмущения глазами.
— Как это? Отречься от отца?
Марат снисходительно улыбнулся:
— Разумеется… Ты порвала с Дудниками. Это хорошо! А теперь порви с отцом. Что тут непонятного? Так делают десятки, сотни куркульских сынков и дочерей.
— Я не куркульская дочка! — вспыхнула Наталка. — Мой отец незаможник.
— А выдал тебя за куркульского сына…
— Вы же ничего не знаете. Отец меня чуть не убил тогда. Разве вам не рассказывали?.. И не за куркульского сына я вышла, а за Василя. Мы с ним хотели вырваться в широкий свет…
— Все это ни к чему, — оборвал Марат. — Сейчас дело обстоит так: твой отец пропитался кулацкими настроениями и не хочет идти в колхоз.
— Я знаю почему, — шепотом, словно сообщая тайну, сказала Наталка. — Свиридюк… Недобрый человек.
— Свиридюк?.. Он борец за новое село. А твой отец— подкулачник. Поет с чужого голоса… Я напишу о нем. И под статьей будет твое письмо: отрекаюсь от такого отца!
— Какого же это отца?
— Подкулачника! — уже сердито крикнул Марат.
…Наталкин отец, Данило Киричок, худой, заросший черной с проседью щетиной, поглядывал на Марата то ли недоверчиво, то ли иронически и только время от времени неторопливо произносил: «Да вы же не знаете, как мы тут живем…» В маленькие окна скупо сеялся свет, и, может быть, поэтому лавки вдоль стен и горбатый сундук в углу казались черными. Изрядный обломок зеркала, вмазанный прямо в стену, напрасно пытался поймать солнечный луч. Над зеркалом висел портрет Шевченко, украшенный вышитым рушником. А у другого окна Марат видел старый пожелтевший плакат: разгоряченный всадник, подняв саблю, кричал: «Незаможник, на коня!»
Марат сидел у стола, который, видно, сотни раз старательно скоблили ножом и мыли. На столе лежал блокнот и карандаш.
Наталкин отец нет-нет да и поглядывал на этот блокнот, хмурился и медленно, вытягивая из себя слово за словом, говорил: «Две с половиной десятины… Это уже после революции. Да коняга едва ноги волочит. Коровка. Жилы из себя тянем… Однако все равно — со Свиридюком в один гурт не пойду!»
Повязанная белой косынкой женщина глухо кашляла, грустно смотрела Наталкиными, только увядшими, глазами и, когда речь заходила о Свиридюке, робко уговаривала: «Данило, на что тебе?..» Муж, не поворачивая головы, махал рукой: «Молчи!»
А на печи, высунув белобрысую голову, лежал мальчишка лет двенадцати, смотрел на Марата с испугом, и, когда Марат брался за карандаш, глаза его расширялись.
Марат говорил о могучем наступлении, о сплошной коллективизации, о светлом завтрашнем дне. И выходило так, что единственное препятствие этому светлому дню — упрямство и несознательность человека, в хате которого всадник с красной звездой отчаянно кричит: «Незаможник, на коня!» А хозяин этой покосившейся хаты, выслушав зажигательные речи Марата, неторопливо раздумывал вслух: «Погляжу… Как оно будет… Я ж не супротив артели. Доброе дело артель, да вот Свиридюк…» Жена сквозь душащий ее кашель стонала: «Данило, на что тебе?..» — «Молчи, старуха». Марат хватался за карандаш: «А что Свиридюк, что Свиридюк?..» Наталкин отец мерил тяжелым взглядом карандаш у Марата в руке и тянул: «А то Свиридюк, что доброе дело с недобрым сердцем не сделаешь… Разве вы знаете, что у нас в Большом Перевозе творится?» Из угла снова доносился тихий вздох: «Данило…»
Сейчас Марат видел ту же упрямую морщинку, но уже на чистом Наталкином лбу, слышал почти тот же голос. И не сводя глаз с ее манящих губ, он бросал едкие слова:
— Твой отец хотел породниться с куркулем.
— Ой, неправда. Он меня чуть не убил… Все наше село знает. Он за десять верст обходил Дудников двор. — Наталка прижала руки к груди, словно давая клятву.
Но Марату не нужно было никаких клятв. Он и сам хорошо знал, что сказанное им — неправда. Но эта неправда крепко засела у него в голове уже с той минуты, как он прочитал письмо «Всевидящего». Уже тогда возник железный каркас будущей статьи: отец Наталки, Данило Киричок, не случайно идет против колхоза, не случайно срывает сплошную. Ведь именно он выдал дочку за кулацкого сына и потому поет с чужого голоса… Кто поверит, что он не знал о вредительском намерении Дудника уничтожить скот, сжечь зерно? Ведь родичи!..
Все понятно. Все на месте.
Народ в Большом Перевозе говорил о Даниле Киричке совсем другое. Зато Свиридюк подпер железный каркас своим крутым плечом: «Подкулачник. Срывщик… За ним еще пятеро таких индусов!» Пожилой агроном, случайно зашедший в контору, укоризненно покачал головой: «Зачем же так?.. Не любите вы людей, товарищ Свиридюк». — «Это девчат и молодиц надо любить», — захохотал Свиридюк, подмигивая Марату.
Что-то в Свиридюке напоминало Марату Демчука и так же, как и в Демчуке, привлекало и отталкивало. «Везде уже сплошная, а нам что? В хвосте плестись? Вперед — и никаких разговоров. Даешь сто процентов…» Эту безоглядную решительность и твердость Марат разделял всем сердцем. А потом Свиридюк начинал грязной бранью чернить Данилу Киричка, и тут Марату становилось немножко не по себе: «Элемент, так его в душу! Знаю, чьим он духом дышит. Дудниковым… Сами видели, что это за Киричок, — не согнешь. Да я согну! Не погляжу, что бедняк, — подведу под твердый план. Сразу поумнеет. А то и под раскулачку. Тогда он не то запоет».