Закон предков
(Рассказы)

Заискивающе улыбаясь Максиму, Сморков опять потянулся к бутылке со спиртом. Максим подумал, что сейчас за сто граммов Сморков все отдаст. Одно слово: алкаш!

— Ну, и много вы соболей добыли?

— Пять. Не волнуйся: сдадим всех вашей конторе. Башли нужны на дорогу! Черного тоже сдадим. Кабанец в лицах изобразил, как ты его милицией страховидничал. Дружинник ты или как там по-таежному?

Лиственничные бревна давали устойчивый жар, закипел котелок. Собак не было слышно, но в той стороне, где они лаяли час назад, раздался выстрел. Максим пожалел, что отпустил собак с привязи. Но теперь уже было поздно думать об этом…

— Что это он все на тебя «тунец», «тунец»? — спросил Максим, выкладывая вареное мясо на кусок бересты.

— Тунец — сокращенное «тунеядец». Для экономии букв. Кабанец на всем экономит. Чокнулся на мысли купить тележку. «Волгу» ему дозарезу надо! Да-а-а… Кедрами пахнет. Костер! Розовое детство. Мечты! Останусь я у вас! Навсегда!

Максим усмехнулся. То ли он устал за дорогу, то ли ему чем-то понравился этот мужик, но Максим потерял свой иронический, недружелюбный тон.

— Бичевать брошу! — глотая горячий суп, продолжал Сморков. — Тайга — она лечит, А я-то ведь на край сошел, Макся!

Одежда Сморкова уже просохла, пора было ехать, но Сморков завелся. Почти половину сезона он провел на Широкой в молчанке, да и спирт действовал.

— Через бабу! Был, как все: завод, вечерний техникум, женитьба: Красивую в жены выбрал. В мини-юбке. Нетерпеливую. Хаты не было, на очередь стал, а ей невтерпеж было: жить хотелось красиво да поскорей! По женской части подкатилась к председателю квартирной комиссии. Две ночи за ордер. Дешево? Когда узнал это, объясняет: ключ от новой квартиры был в яйце, яйцо в утке, а утка у председателя квартирной комиссии. Человеческое, говорит, слишком человеческое — значит, нечто животное. Слова Акутагавы Рюноскэ. Начитанная была! Но мне-то солнце от этого ее трюка показалось тогда бетонным, трава фиолетовой, небо бурым. Дальтонизм психики. Далее как по сценарию: пил, бил, падал в грязь, шатался по городам. Теперь вот в тайгу забрел. Может, к счастью?

Максим почистил котелок снегом, пошел покормить коня. Сморков обулся. Прибежали собаки. Бока лаек раздулись — обожрались чего-то. Ненапрасно раздался выстрел под сопкой: сохатого завалил Кабанец! Максим обругал собак, начал подгребать ногой снег, чтобы потушить костер. Но Сморков не дал этого сделать, подвинул в огонь концы обгоревших бревен:

— Пусть старикан погреется. Увидит издали дым, подойдет.

К зимовью на речке Увалистой успели приехать засветло. Нарубили дров. Сморков после сытного ужина завалился на нары спать. Максиму было неспокойно. Раза три он выходил из зимовья — слушал ночь. Звезды— льдинки мерзли в синеве неба. Кедровые пади сливались в сплошную чернь. Где-то там осторожно дремали изюбри, бежал по козьему следу волк, глухари спали в кедровых космах. Хищный соболь крался к беличьему дуплу. И по бело-зеленой ленте реки, вившейся между лап черных отрогов, тащился одинокий старик. А может быть, волки в жутком вое опевают его кончину: вмерзает, мертвый, в наледь? Пожадничал, нагрузил нарту мясом сохатого, из сил выбился. С неопытным человеком в тайге всякое может случиться.

Бусый, закосмаченный куржаком, зеленый от лунного света, мотал головой и хрумкал овсом. Собаки Алдан и Гера, чувствуя настроение хозяина, медленно поднялись с лежек. Алдан ткнулся мордой в ноги Максима.

— Худо, Алдаха? Не было печали — черти накачали, а? Ты тоже пакостник добрый: браконьерничать пособляешь. Сохатого зачем ставил?

Скатываясь с сопки, позади зимовья молча толпились кедры. Зимой косматые кедры спят, как медведи. Летом растут, дышат, никому не мешая. Почему люди не живут, как деревья? Радовались бы солнцу, зелени, воде, тишине… Но у деревьев-то одного цвета кора, одного цвета хвоя, под корнями одинаковая земля. А человек выделиться норовит из массы себе подобных. Этому щи дай понаваристей, тому одежу покрасивей. Нетерпеливые жмут в обход, начинают шкурничать. Та, в мини-юбке, минуя очередь, ищет ключ от шикарной квартиры: «Ключ в яйце, яйцо в утке…» Мастер Теслов ресторанные деликатесы фиктивными нарядами промышляет. Кабанцу «тачка» нужна — в Забайкалье ринулся натолкать за пазуху соболей. Гиль и дичь! Душа и ум Максима этого никогда не вместят…

Было далеко за полночь. Мороз мытарил тайгу, изредка в кедровнике раздавался негромкий треск — рвалась древесина. Максим зашел в зимовье и подбросил в печурку дров. Мастер Теслов! В таежном одиночестве Максим отвык от людей, давно забыл, что с ним было на стройке. Но сейчас память услужливо вынесла наверх сцену суда. Максим стоит, сощурив глаза и нацелив в зал нахрапистые дырки ноздрей. Мастер Теслов с пятном пластыря на распухшем глазу держит речь. В длинном ряду свидетелей есть и друзья Максима — бетонщики из бригады. Они делают ему знаки: сейчас ты говори, защищайся, мы тебя поддержим! Адвокат тоже в курсе — все будет в порядке. Но Максим упрямо и четко, как диктор с телестудии, говорит в зал: «Признаю себя виновным». Зло корявой лапой давит ему на сердце. На себя зло, на людей: разве не говорил он раньше парням о фокусах мастера Теслова? «Катись ты! Нам прибарахлиться надо. Приписки его расстроили! Святой нашелся». Он сам, как умел, поговорил с мастером Тесловым. Прошелся кулаком по его пухлой роже. Отсидит срок — уедет в тайгу. Будет охотиться. Станет чащобным жителем, как отец. Отец жил, как живут деревья. От него всегда веяло кедровой хвоей. Покоем, миром веяло от отца. В жилах отца текла кровь эвенка — от деда.

Теперь и Максим познал спокойную радость одинокой таежной работы. Сдал соболей, белок — и поплевывай через прясло. Песни по радио и цветное фото журналов доносят отголоски мира в таежное зимовье. И мир этот хорошо профильтрован: щекотный, радужный и веселый, как в детстве. На лето Максим тоже уезжает в тайгу. Рыбачит. В деревне его считают немного чокнутым. А он и правда когда-то чокнулся, на гадах чокнулся! В прошлом году поехал купить аккумулятор и покрышки для мотоцикла — все это не в магазине, а на барахолке увидел, у спекулянтов. От злости и удивления скулы свело: убивать таких надо! На месте ученых он бы машину создал — дурь из людских голов вышибать. Неподдающихся разлагать на молекулы, чтобы с помощью той хитрой машины нового человека из этого материала слепить. Мастера Теслова, барыг с барахолки и шкурника Кабанца он бы в первую очередь в эту машину сунул.

Максим поставил согреть чай. В жестяной печке с насквозь прогоревшими стенками пылали поленья. От бликов огня бревна зимовья ворочались и двигались, как живые. Сморков спал с разинутым ртом — светляком блестел стальной зуб. Максим посмотрел на часы: шел третий час. Что теперь с Кабанцом? От Каямного до Увалистой — ни одного зимовья, остановиться негде. Не иначе замерз Кабанец. Укорить Максима в его смерти никто не сможет; конь у Максима был перегружен, а старик отказался выбросить из мешка железо. Капканы, печку, топоры, сковородки — все пособирал в зимовье. Сохатого дорогой убил без лицензии. Кабанец— браконьер, шкурник.

Однако чувство тревоги у Максима росло. Он снова оделся и вышел из зимовья. Бусый совсем закуржавел — стоял толстый и мутно-белый, как привидение. Дремал, отквасив толстые губы. Лайка Гера подлезла под брезент и грызла на возу мосол. Дипломатичный Алдан метнулся прочь от саней. Чернели горбы хребтов и кедры позади зимовья. Казалось, что чернеет тревога, затопившая землю. Человек погиб. С маленькой, с самой мизерной буквы, но все-таки человек.

— Надо ехать, надо ехать! — пробормотал Максим, отвязывая повод Бусого.

Но в это время собаки чутко прянули в сторону реки. Настрополили уши. Максим и сам услышал далекий хруп снега. Максим привязал коня. Закричал, чтобы идущий не проскочил впотьмах мимо зимовья:

— Сюда, начальник!

Кабанец выполз на берег снежной глыбой. Валенки, телогрейка, шапка, штаны — все на нем коробилось, белело от куржака и льда.