Тайны Нельской башни

Рассмеявшись, Миртиль легонечко хлопнула себя по лбу.

– И как я могла забыть самое главное!.. Его зовут Жан Буридан.

– Что ты сказала? – вскричал мэтр Леско, внезапно сделавшись мертвенно-бледным.

– Батюшка, – испуганно пролепетала Миртиль, – я сказала: Жан Буридан… Так зовут моего жениха.

– Несчастная! – взвыл Клод Леско, резко отстранившись от дочери.

Обезумев от страха, Миртиль вжалась в спинку кресла, тогда как ее отец, воздев руки к небу в жесте угрозы и вызова, хриплым, ужасным голосом продолжал бушевать:

– Жан Буридан!.. Так вот кого ты любишь – Жана Буридана!..

Взрыв дикого хохота сорвался с его побелевших губ.

– Батюшка! Батюшка! – плакала Миртиль, вне себя от страха и тревоги. – Да что это с вами, батюшка? Придите в себя, умоляю! Ох, мое сердце сейчас не выдержит…

Мэтр Леско подошел к дочери, схватил ее за запястья и, склонившись над ней, прерывистым от рыданий или припадка ярости голосом прохрипел:

– А, так это Жана Буридана ты любишь? Говори! Жана Буридана? Несчастная! Да известно ли тебе, кто этот Жан Буридан? Известно ли тебе, кто он – этот человек, которого ты любишь?.. Нет, тебе, конечно же, не известно!.. Зато известно мне, и сейчас я тебе это скажу!..

В этот момент во внешние ворота ограды трижды постучали – судя по всему, то был условный сигнал, известный мэтру Леско, так как он тотчас же замолчал и сам бросился открывать.

– О, мой дорогой Буридан! – прошептала трепещущая от ужаса и отчаяния Миртиль и потеряла сознание…

Мэтр Леско был у ограды уже через несколько секунд.

Отворив ворота, он увидел человека, сидевшего верхом на лошади; под уздцы тот держал другого скакуна.

– Ты, Тристан? Здесь? – мрачно пробормотал Клод Леско. – Что случилось?

Человек наклонился к уху торговца фламандскими гобеленами и поспешно прошептал несколько слов, которые заставили последнего вздрогнуть.

– Я привел для вас лошадь, – закончил Тристан.

– Хорошо, – сказал Клод Леско, – жди здесь…

Вернувшись в зал, он не обратил никакого внимания на свою упавшую в обморок дочь, но, схватив за руку хлопотавшую над Миртиль старуху-гувернантку, ледяным голосом проговорил:

– Послушай, что я тебе скажу, Жийона… Я доверил тебе дочь. Из-за твоего недосмотра случилась беда, да такая, что хуже и не придумаешь: она любит человека, которого я убью или же который убьет меня. Жийона, ты заслуживаешь смерти…

– Боже правый! Мой добрый хозяин…

– Молчи и слушай. Если в точности выполнишь мои указания, считай, ты прощена…

– Что мне делать – броситься в огонь или…

– Молчи!.. Все, что от тебя требуется, – это подготовить все для того, чтобы я мог увезти дочь отсюда уже этой ночью. Я вернусь через два часа. Пока же запри двери на все засовы и натяни цепи… Если явится этот Буридан, не открывай! Не открывай ни единой живой душе! Даже если сам Господь постучится, не открывай! Это все, что мне от тебя нужно: присмотришь за Миртиль пару часов – заслужишь прощение; в противном случае – смерть… И чтобы через два часа для нашего с Миртиль отъезда все было готово!..

Не дожидаясь ответа старухи, мэтр Клод Леско, уверенный в том, что Жийона не осмелится ослушаться, устремился к воротам, запрыгнул на приведенную для него лошадь и во весь опор помчался по направлению к центру Парижа.

Вскоре он спешился у некого дворца или, скорее, крепости, шепнул пароль караульным, миновал двор, поднялся по лестнице, быстро прошел через несколько пышных залов и очутился перед массивной дверью, возле которой находился секретарь.

При виде мэтра Леско тот проворно вскочил на ноги, распахнул дверь и громогласно объявил:

– Господин первый министр Ангерран де Мариньи.

V. Таинственная встреча

Совсем рядом с Лувром пролегала улица Фромантель, или, как ее еще тогда называли, Фруадмантель, – узкий проход, в котором едва могли разъехаться двое всадников. Не стоит забывать, что улицы в то время были всего лишь улочками, а улочки – узкими проходами.

Париж еще не был тогда красивым городом, каким ему предстояло стать позднее, при Франциске I. Городом, который расцветет вовсю лишь при Генрихе IV.

В ту далекую эпоху, когда правил Людовик Сварливый, Париж представлял собой беспорядочное нагромождение извилистых, причудливых, неровных, заплетающихся дорог, вдоль и поперек которых, зачастую закупоривая проезд, лепились дома, этакий непроходимый лабиринт, в котором ориентирами служили церквушки, принадлежащие тем или иным сеньорам особняки, позорные столбы и виселицы, бесформенное соединение кривых и нескладных домишек, налезающих друг на друга, соприкасающихся островерхими крышами, выписывающими в воздухе шальной хоровод. В те годы основным принципом градостроения являлось всеобщее отрицание правил. Буйство фантазий и независимость царили такие, какие только можно себе представить. Толпа говорила о короле так, как, несомненно, сегодня не выразилась бы и о капрале. Впрочем, общество пребывало в состоянии постоянной войны; людей вешали за такие преступления, которые сегодня у того же капрала вызвали бы всего лишь улыбку. На всех этажах социальной лестницы – как наверху, так и внизу – одни нападали, другие защищались – вот как все было устроено.

Но вернемся к улице Фруадмантель. Итак, то была мрачная улица, или скорее улочка, среди крыш которой с трудом пробивались солнечные лучи, да и то лишь для того, чтобы упасть на грязную мостовую, где протекал ручеек, принимавший в себя бытовые нечистоты, которые ожидали, пока их сметет главный и единственный публичный дворник того времени – гроза.

Посреди улицы находился огороженный участок, в глубине которого возвышалось огромное и солидное строение. Участок этот был обнесен высокими стенами, которые, для большей безопасности, венчала железная, с перекрещивающимися прутьями, решетка в десять футов высотой.

В этом строении, а иногда и в его дворе, раздавалось время от времени пугающее рычание. Особенно летом, в дни, когда в воздухе пахло грозой, эти странные голоса объединялись в хор, наводивший ужас на всю округу…

В этом строении жили львы Его Величества!

Это строение было зверинцем, в котором содержалась дюжина великолепных хищников, коих король с удовольствием навещал вместе с королевой, любившей вблизи наблюдать за играми этих опасных животных.

Как бы то ни было, слева от обиталища львов высился построенный, вероятно, еще при Людовике Святом и с виду заброшенный старинный особняк, с его засыпанным рвом, полуразвалившейся крепостной стеной, всегда, на памяти соседей, закрытыми окнами, особняк, который когда-то, по всей видимости, был очень богатым, – в него-то мы и проведем читателя вечером того самого дня, когда у Монфокона Жан Буридан и его товарищи Филипп и Готье д’Онэ бросили вызов Ангеррану де Мариньи.

Там, в довольно уютной комнате, выходящей окнами на загон со львами, за столом, на котором стояло несколько бутылок и три серебряных кубка, там-то мы и обнаружим троих этих достойных товарищей, коих я, с вашего позволения, и представлю, постаравшись, по возможности, быть кратким.

Буридан был строен, даже худощав, но прекрасно сложен. Карие глаза, скорее лукавые, нежели мечтательные или нежные, отважное, временами задиристое выражение лица, не самая благожелательная и скорее насмешливая улыбка, едкая речь и резкие жесты – все это делало бы его похожим на обычного гуляку (а в то время улицы кишмя кишели задирами и искателями приключений), но тонкость черт и неосознанное достоинство манер несколько поправляли это представление. Он гордо носил шпагу и, возможно, не имел на это права в силу последних королевских указов, которые, под страхом смертной казни, предписывали всем буржуа, студентам и вилланам выходить без оружия, дозволяя ношение оружия лишь вельможам. Но если такого права у него и не было, он его взял, и все тут. Он всегда опрятно выглядел, хотя и было очевидно, что одежды свои он покупал по дешевке в лавках старьевщиков. Таков был Буридан чисто внешне. Что же касается его духовной стороны, то нам еще предстоит с ней познакомиться.