Страница 12 из 20
– Ты готова свидетельствовать, что эта Миртиль – дочь Ангеррана де Мариньи?
– Который здесь зовется мэтром Леско? Да, монсеньор.
– И что отец колдуньи участвовал в изготовлении этой колдовской фигурки?
– Да, монсеньор!
– И что он согласился дать фигурке имя?
– Да, монсеньор!
– Хорошо. Иди в мой особняк, для тебя приготовлена комната. Останешься там до тех пор, пока не понадобишься мне. А для начала найдешь там половину условленной суммы.
– А когда я получу вторую половину, монсеньор?
– В тот день, когда Мариньи вздернут на виселице Монфокон!
На губах хитрой мегеры заиграла улыбка – столь же подлая, как и она сама. Затем, закутавшись в плащ и покрыв голову капюшоном, она вышла за ворота и, не оборачиваясь, направилась в сторону Парижа.
Валуа подозвал к себе командира эскорта и сказал ему:
– Поднимешься по лестнице в спальню, что наверху. В изголовье кровати увидишь кропильницу. Возьмешь то, что окажется в ней, и принесешь мне.
Офицер бросился выполнять указание, а граф вошел в дом, в то время как лучники, приблизившись к жилищу, окружили Ла-Куртий-о-Роз.
У некоторых натур и на некоторых физиономиях радость принимает мрачные оттенки. Валуа был мрачен от радости. Ужасная ненависть раздувала сердце этого человека до такой степени, что то едва не разрывалось на части. Все, что он выстрадал из-за унижения, ярости, зависти в последние годы правления Филиппа Красивого, когда он, брат короля, был менее уважаем, чем интендант Мариньи, все это долгое страдание нетерпеливого честолюбца, вынужденного отвешивать поклоны ненавистному сопернику, вся эта мука в конце концов разрушила в нем всяческое человеческое чувство, оставив в нем лишь одну цель в жизни – месть.
О! Она должна была стать беспощадной, жестокой, с крайними проявлениями гнусности, которые он вынашивал на протяжении долгих бессонных ночей.
Ради мести он опустится до самых низов! Станет собакой, станет шакалом, не имея возможности стать львом, который бы одним ударом своей могущественной лапы сломал шею своему противнику.
Однако же этот человек обладал блестящими качествами, о чем свидетельствует история. И кто знает, не по причине ли этих качеств, гораздо скорее, нежели в угоду Мариньи, всегда мучимый сомнениями Филипп Красивый держал брата в стороне от дел? Высокий, сильный, отважный, предприимчивый, кто знает, на какие поступки был бы способен Карл де Валуа, найди он применение тому, что было в нем гордого и великодушного, не погрязни он медленно в той зловонной грязи, что коснеет в недрах человеческого сердца – в зависти!..
Теперь все было кончено. Он чувствовал себя падшим. Понимая, что спустился на последние ступени мерзости, он говорил себе:
«Пусть меня ненавидят, пусть презирают за те средства, которыми я пользуюсь, – пусть! По крайней мере, моя месть будет столь ужасной, что ненависть станет еще сильнее, чем позор!..»
Его месть! Пришло ее время! То, о чем он всегда мечтал!.. Уже завтра Мариньи предъявят обвинение! Беспомощный, Мариньи увидит, как на его глазах будет приговорено и умрет столь обожаемое им дитя, а потом и сам будет казнен!
Вот что говорил себе Карл де Валуа, входя в дом Миртиль.
Жийона оставила двери открытыми. Он вошел в большую тихую гостиную, где Миртиль, сидя в кресле, закрыв лицо ладонями, уже забыв о топоте лошадей и бряцанье доспехов под окнами, думала о своем несчастье…
– Это тебя зовут Миртиль? – грубо спросил Валуа, прямо с порога.
– Меня, сударь, – вздрогнув, ответила девушка и тотчас встала.
– Ты обвиняешься в колдовстве и сглазе, направленных против священной персоны короля. Колдунья, именем Его Величества, я… я…
Он хотел сказать: «Я тебя арестую!..», но слова застряли в горле.
Граф де Валуа вдруг смутился, бледнея и краснея, он что-то лепетал, не в силах отвести глаз от дочери своего врага!
Что происходило в нем? Что привело его мозг в подобное расстройство? Он хотел сказать: «Я тебя арестую!..», но про себя, обезумев от изумления и восхищения, бормотал:
«Как? И это дочь Мариньи? Как? И это та девушка, которую я намеревался передать в руки палача? И это то дитя, которое я собирался обвинить в колдовстве?.. Сколько красоты, грации и невинности запечатлено на этом лице!..»
Что происходило в голове и в сердце Карла де Валуа?
А происходила там неистовая, порывистая, ужасная по своей внезапности страсть, одна из тех страстей, которые иногда, вдруг, словно молния, ударившая в дуб, поражают мужское сердце, разрываясь в нем! Происходила там, хотя он сам себе в этом не признавался, не знал этого наверняка, хотя и полагал, что всего лишь борется с мимолетной слабостью, с жалостью, то, что Карл, граф де Валуа, начинал всей своей душой, всеми чувствами проникаться любовью к Миртиль, дочери Ангеррана де Мариньи!
Под таким чудовищным обвинением Миртиль покачнулась. Она догадывалась, что ее, даже невиновную, ожидает. Подобное обвинение означало смерть, самую страшную из смертей, в муках и огне!
Обезумев от ужаса, она сложила вместе руки, подняла на этого мрачного господина свои чистые, цвета небесной лазури, глаза и голосом слабым, похожим на звук, который издает загнанная самка оленя, прошептала:
– О, сударь, что я вам сделала?
Вопрос этот был таким неожиданным и мучительным, в нем было столько предчувствия страшной правды, что, пораженный прямо в сердце, Валуа не нашел в себе сил ей ответить. Он молчал, растерянно глядя себе под ноги, а в голове вертелось:
«Невозможно! Чудовищно! Необходимо ее спасти!»
Мы говорим, что так он думал. Но это было так расплывчато, неопределенно – все то, что он понимал, испытывая головокружение от одной мысли о том, что придется передать это дитя палачу. Он больше не желал смерти этой девушки. Теперь он всей душой хотел, чтобы она жила!
Не отдавая себе отчета в том, что делает, граф подошел к окну, прошептав:
– Она может бежать через него… послушай, девочка, я…
– Монсеньор! Монсеньор! – раздался голос из-за стены. – Я нашел ее, эту колдовскую мерзость! Колдунья прятала ее в кропильнице, под образом Девы Марии!
В гостиную, размахивая восковой фигуркой, ворвался командир лучников!
В то же время в комнату с шумом, с ужасной бранью вбежали солдаты, и уже в следующий миг Миртиль была окружена, схвачена, уведена…
Вне себя от страха – не перед арестом Миртиль, но перед тем, что подсказывало ему его сердце, – граф шел позади своих солдат, безмолвный, задумчивый.
Спустя несколько минут Миртиль, грубо подталкиваемая неистовыми лучниками, уже вступала на подъемный мост у Тампля…
Печальная улыбка пробежала по ее устам.
– Неспроста тень этой башни так леденила мне душу!.. – печально прошептала девушка.
Между Валуа и управляющим крепости тамплиеров, превращенной Филиппом Красивым в тюрьму, состоялся очень короткий разговор.
После чего граф де Валуа занял свое место в седле и медленно, то и дело останавливаясь, снедаемый тяжелыми мыслями, вернулся в Лувр.
Миртиль же схватили двое тюремщиков, которые, не переставая креститься, подвели колдунью к лестнице, что уходила в недра земли. Полумертвую от страха девушку столкнули вниз, поспешно заперев за ней железную решетку.
Погруженная в безмолвную тьму, подобную тьме, скрытой внутри савана, Миртиль осталась одна…
В тяжелой, давящей тишине через правильные интервалы слышался глухой шум: то были капли воды, которые выступали на потолке и падали в большую лужу на полу камеры. В глубине этого мрака бледным светом сверкали крошечные точечки: то была плесень, покрывавшая стены могилы…
VIII. Нельская башня
Готье д’Онэ хоть и имел замашки фанфарона, был более благоразумен, чем его брат. Мы не говорим, что менее отважен. Филипп же обладал тем мужеством, которое отказывается вести переговоры с опасностью. В том умонастроении, в коем он находился – а сердце его было преисполнено неисцелимой любви – он жадно искал возможности отличиться. Именно ему пришла в голову мысль о том, чтобы бросить вызов Мариньи.