Тайны Нельской башни

У Ангеррана де Мариньи подкосились ноги.

Он поднес руки к вискам, глухой стон сорвался с его бледных губ, и он поднял на своего противника растерянные глаза – глаза, просившие о пощаде!.. Мариньи признавал свое поражение!.. В этом безотчетном жесте заключалась вся его обращенная к Валуа отчаянная мольба.

Валуа же, скрестив руки на груди, капля по капле испивал этот желчный и приятный напиток победы. Это длилось не более чем мгновение. Мариньи уже приходил в себя. План в его голове созрел с головокружительной стремительностью.

Получив – а так оно, несомненно, и будет – приказ арестовать колдунью, он явится за дочерью и убежит вместе с ней! О том, чтобы попытаться снять с нее обвинения, в те мрачные годы чудовищных суеверий не могло быть и речи; то была затея не менее безумная, чем попытка пролить солнечный свет в полночь.

Немыслимым усилием воли отец приказал сердцу остыть, нервам – успокоиться, мышцам – расслабиться, а лицу – не выказывать даже удивления.

– Ну, – проговорил Людовик X, – что ты об этом думаешь, Мариньи?

– Сир, – голосом спокойным и твердым отвечал отец Миртиль, – я думаю, что столь ужасное преступление заслуживает скорейшего и не менее ужасного наказания. Когда дьявол поднимает голову, Богу не следует медлить со своим гневом! Через час колдунья будет арестована.

– Но кто ее арестует? – спросил Людовик. – Нужно быть чертовски смелым человеком, чтобы вот так, запросто, войти в жилище колдуньи.

– Я, сир! – промолвил Ангерран де Мариньи.

Король взглянул на Карла де Валуа, словно говоря: «Вот видите, сколь несправедливы были ваши подозрения!»

– Сир, – возразил Валуа, – это ведь я раскрыл колдовство и заговор. Полагаю, я заслужил честь арестовать колдунью лично. Это мое право. И если, проявив несправедливость, вы откажете мне в этом праве, то даже под пытками я не скажу, где находится вторая подобная фигурка, изготовленная этой ведьмой.

– Справедливо! – воскликнул король, которому сделалось нехорошо уже от одной мысли о том, что существует и вторая фигурка, угрожающая его жизни. – Более чем справедливо! Ступайте же, граф де Валуа!

Застыв на месте, в отчаянии ломая руки, Мариньи спрашивал себя, как быть: то ли вцепиться врагу в горло и удавить его, то ли броситься к выходу, дабы оказаться в Ла-Куртий-о-Роз прежде графа.

В этот момент Карл де Валуа добавил:

– Я вернусь через два часа, сир, и отчитаюсь в своей миссии. А пока же, я хотел бы просить вас приказать запереть ворота Лувра, чтобы никто не мог ни войти сюда, ни выйти отсюда, даже вы, сир, чтобы не способствовать действию разрушительных чар, в противном случае…

– Господа, – перебил Людовик X, – до возвращения графа все вы – пленники. Капитан, прикажите запереть ворота и опустить подъемные мосты.

Юг де Транкавель бросился исполнять указания. Валуа тем временем удалился.

«Что делать? – думал Мариньи, у которого от обрушившихся на него несчастий уже голова шла кругом. – Что сказать? Как ее спасти?»

– Господа, – продолжал король, – вы, или скорее, все мы – пленники в Лувре, но, клянусь Пресвятой Девой, я не допущу, чтобы эти два часа нашего здесь заточения прошли в атмосфере грусти и печали. Мы проведем их, наслаждаясь добрым брийским вином, коего полно в моих погребах! Кто любит меня, ступайте следом!

Людовик X направился к просторному залу для пиршеств.

Мариньи сделал несколько быстрых шагов и встал перед королем как истукан.

– В чем дело? – спросил Его Величество, нахмурившись.

Ангерран де Мариньи был бледен как привидение; этот могущественный человек, нагонявший страх на все королевство, сейчас сам дрожал как осиновый лист, взгляд его был растерян; он понимал, что стал жертвой рокового стечения обстоятельств, что ничто не может спасти его дитя. Жутким видением уже вздымался перед ним костер, в который бросают окровавленный труп четвертованной колдуньи!

Колдунья! Миртиль!.. Этот нежный и наивный ребенок?! Его любимая дочь… Луч солнца в его беспокойной жизни!..

Он подыскивал слова, чтобы сказать, чтобы объяснить, умолять, но с уст его сходили лишь хриплые, неразборчивые звуки. Крупные слезы медленно текли по его щекам, теряясь на губах.

– В чем дело? – повторил король.

Мариньи с глухим звуком упал на колени.

Он делал невероятные усилия, чтобы заговорить, чтобы закричать о том, о чем вопил его мозг, но не мог выразить эти простые слова, звучавшие в его голове:

«Это моя дочь, сир… Эта колдунья, эта Миртиль – моя дочь! Моя дочь, понимаете?! Из всего мира у меня осталась лишь ее улыбка! Один лишь взгляд ее таких нежных глаз! Сир! Сир! Та, которую вот-вот арестуют, – моя дочь! Та, кого вы собираетесь передать в руки палача, – моя дочь!»

Да! Все кричало, рвалось у него внутри, тогда как с побелевших губ слетал лишь неотчетливый шепот, непонятное бормотание.

– Так вы будете говорить, мессир де Мариньи? – разозлился Людовик X.

Мариньи поднял к королю свое бледное лицо, поднял свои дрожащие руки и уже намеревался заговорить, когда дверь открылась, и секретарь звонким голосом объявил:

– Ее Величество королева!..

Мариньи рывком вскочил на ноги. Его пылающий взгляд повернулся к вошедшей в залу Маргарите Бургундской, и его внутренний голос прокричал:

«Проклятие! Сказать это перед королевой! Невозможно! Перед королевой… Перед матерью Миртиль!..»

– Сир, – пробормотал Мариньи, растерянно глядя себе под ноги, – я лишь хотел извиниться перед Вашем Величеством за свой безрассудный монолог…

– А, так ты признаешь, милейший Мариньи, что тебя немного занесло? Что ж! Тогда да, ты прощен, тем более что ты был прав, а я ошибался, когда сомневался – нет, не в твоей неверности, но в твоей бдительности. Но не будем больше к этому возвращаться!

И, обойдя его, король живо устремился навстречу сопровождаемой фрейлинами королеве. Едва переводя дух, с выступившим на лбу ледяным потом, Мариньи смотрел на Маргариту Бургундскую. Внезапно на него снизошло озарение.

И в эту трагическую секунду лучик надежды осветил это измученное сердце!

«Маргарита! О, Маргарита! – прошептал он про себя. – Я не хотел тебе говорить, где твоя дочь… наша дочь… плод нашей юной любви!.. Сколько раз ты валялась у меня в ногах ради того, чтобы ее увидеть!.. А я был решительно настроен никогда тебе этого не позволить, Маргарита! Я боялся. Что ж, ты все узнаешь. Я скажу тебе, где твоя дочь. Так как если даже Господь не в силах спасти Миртиль, обвиняемую в колдовстве, ты, Маргарита, ее спасешь! Ведь ты ее мать!»

И он внимательно принялся вслушиваться в то, что говорила королю Маргарита Бургундская:

– Сир, мне стало известно про ужасный заговор, который готовила против священных дней Вашего Величества некая колдунья. Я пришла сообщить королю, что эту ночь я решила провести в молитвах за него…

– Ах, сударыня, – воскликнул Людовик, целуя руку супруги, – никогда еще, это верно, я так не нуждался в молитвах. Благодарю вас и благословляю, так как если чей голос и может дойти с земли до Господа нашего, то только ваш, сударыня.

– Я всю ночь буду в своей молельне. Не желая, чтобы в этих обстоятельствах меня кто бы то ни было беспокоил, я буду весьма признательна, если Ваше Величество с уважением отнесется к моему уединению.

– Ступайте, сударыня, – промолвил король, глубоко тронутый подобной заботой, – я распоряжусь, чтобы никто, под страхом смертной казни, не приближался к галерее оратории.

Королева присела в одном из тех медленных, грациозных и величественных реверансов, секрет которых, похоже, был известен лишь ей одной. Затем, пройдя между двумя рядами застывших в поклоне сеньоров, она удалилась той мягкой, гордой и победоносной походкой, коей, должно быть, ходила по склонам Олимпа Афродита.

В полном расцвете восхитительной красоты своего тридцать второго года, Маргарита (которая, к слову, была на семь лет старше Людовика) выглядела еще более молодой, чем окружавшие ее юные фрейлины, и более полную гармонию соединившихся в этой красоте грации и пластичности невозможно было даже себе представить.