Вечный Робинзон

Может быть его, как патриота, занимали убытки здешнего колхоза? Скорее всего, нет. Колхоз, в сущности, не терпел убытков, так как яблоки собирать всё равно было некому. Однако дРлжно было колхозу сделать вид, что он радеет об общем добре, и майору, в свою очередь, нужно было показать, что он тоже общественно-сознательная личность и понимает заботы кол­хоза. Поэтому майор играл: он играл роль Тимура, а “маро­деры” представляли шайку Квакина.

Илья всматривался в бритое, натужное лицо под фураж­кой…

Майору было трудно. Он ощущал недостаток власти. Внешне всё было, как обычно: привычные для глаза ровные ряды пилоток и гимнастёрок цвета тины, со сверкающими пуговицами и бляхами ремней, начищенные кирзовые сапоги…. Но души, которые таились за этими наглухо застёгнутыми, несмотря на жару, воротами, были ему непонятны и неподвластны. Ведь это были не обычные солдаты, но студенты университета (!), перед которыми он, в сущности, очень робел, потому что был “сугубым” про­винциалом, впитавшим весь советский порядок ценностей. Прямой опасности, как будто, не было: никто из курсантов всерьёз не нарушал устава и порядка прохождения сборов, но… было в поведении их нечто такое, неуловимое, что сму­щало майора.

Чувствовались непозволительная вольность, непочтение к чинам, неверие в службу и твёрдое знание временности их военного положения. Эти студенты в армии уподоблялись христианам в античном Риме, уверенным в близкой гибели этого мира и торжестве своей изначальной свободы. Они только терпели, и терпели презрительно, и начальствующие Рима подозрительно смотрели на них и не могли понять, и это их раздражало: мы столько делаем для народа, а этим ничего не нужно!? Хуже же всего было то, что культурное превосходство над офицерским корпусом так и лучилось из них. и с этим майор ничего не мог поделать: у него не было достаточно времени и власти, чтобы показать им, что они - говно. И он пользовался фактом мародёрства, чтобы хотя бы намекнуть на это. Хороши бакалавры, обносящие сады! В сущности, он должен был быть благодарен им: они давали ему повод нравственно возвыситься и прочитать нотацию этим интеллектуалам. Что он и делал. Но делал излишне час­то, и, к несчастью, у него не хватало фантазии, чтобы пред­ставить себе всю смехотворность ситуации. Чуть ли не каж­дое утро батальонный смотр начинался всё той же сакрамен­тальной фразой: округа стонет! - пока, наконец, будучи про­изнесённой в очередной раз, она не вызвала гомерического хохота в рядах первой роты, чей смех был тут же подхвачен остальными…

“Краснорожим майором” комбата прозвал Илья за его всегда красное лицо, - каковым цветом его майор был обязан не столько традиционному армейскому пьянству, сколько постоянному натужному усилию казаться грозным и власт­ным. На деле майор был безвольным; и не то чтобы добрым, а просто никаким. Краска искусственной ярости на лице смешивалась теперь с краской стыда за себя. Он стыдился того, что эти студенты в мундирах, плохо маскирующих ин­теллект - вольные, а он - раб. За ними было будущее, у него же от будущего оставалось одно желание: по выслуге лет выйти на пенсию подполковником и получить квартиру где-нибудь в Майкопе или Белой речке, там завести дачу и жить на этой даче отдельно от жены. Он грезил о своих яблонях и, может быть, ему загодя казалось обидным, что и его яблони будут обносить какие-то босяки. В то же время он по-своему любил студентов, и был в этом отношении совершенно со­ветским майором, то есть человеком глубоко невоенным. Он бы хотел видеть студентом своего сына, который плохо учился, и, понимая преимущество армии перед штатской ин­теллигенцией в части дисциплины, желал принести пользу Родине: восполнить недостатки студентов своими армейскими достоинствами. Для этой цели он учредил ежеутренний ба­тальонный парад, на котором студенты маршировали перед ним прусским парадным шагом с пением идиотской песни: “Связисты удалые, ребята боевые!”. Стоя на возвышении, он неизменно кричал колонне, что первая рота, в рядах которой маршировал Илья, поёт плохо, и заставлял шагать и петь по второму кру­гу. “И лучше выдумать не смог…” Интересно, кем он себя воображал, принимая парад? Марша­лом Жуковым?

Студенты топали, потели и глотали пыль на плацу, с ко­торого тщательно удалена была всякая былинка, ибо в траве могла безвозвратно утратиться гулкая четкость парадного шага.

Ничто не вызвало у Ильи большего негодования, чем операция по прополке лужайки, долженствующей стать пла­цем, предпринятая в первый же день сборов. Студентам по­дали это мероприятие в рамках начавшейся уже тогда кам­пании по борьбе с амброзией: травой, которую по убежде­нию многих советских граждан нам специально “подбросили” американские империалисты, для буквального удушения советского народа ядовитой ее пыльцой.

Весь личный состав пяти рот батальона выполз на карач­ках на будущий плац и вручную выдергал всю траву под присмотром старшины, сверхсрочника, не расстававшегося с бульдогом на поводке и тростью, - прямо как в английском фильме. Через час на мес­те прекрасной зелёной лужайки рыжела пыльная плешь пла­ца, а на руках “соборян” вздулись зелёные от травяного сока волдыри, окаймленные по краям красным.

Но, стоп! Не заврался ли автор? О какой армии, наконец, идёт повествование? Откуда, чёрт дери, у вечно пьяного со­ветского старшины английский бульдог и английская тро­сть?

Илья тоже немало удивлялся этой странной атрибутике, которой он никак не ожидал встретить в армии, ведь эта мо­да - ходить с бульдогом, и на гражданке-то ещё не прижи­лась… Однако вот, и армия совсем не чужда выспреннему идеалу. Старшина тоже куда-то стремился и теперь хотел показать этим высокоумным юнцам, что и тут, в адыгском ле­су, люди не лыком шиты, и имеют понятие о культуре. Вме­сте с тем он был глубоко убеждён, что человек, не прошед­ший военной службы, не может считаться полноценным мужчиной, и компенсировать этот недостаток не в силах ни­какое образование. Частенько после отбоя он не давал ложиться спать особенно высокомерной первой роте. Расхаживая перед уставшим строем со своей собакой и тро­сточкой, он заплетающимся языком требовал от студентов, чтобы они “не думали” и “не воображали”, и что он ещё по­кажет им, что такое настоящая служба. “И лучше выдумать не смог…”

В сущности, то был театр одного актёра, не считая соба­ки, а студентам отводилась в этом театре рель публики. Они, будто понимая, чего от них ждут, послушно выстаивали поч­ти ежевечерний спектакль и не жаловались командованию. В глубине души старшина был им благодарен за это. Он был советским старшиной, а не немцем каким-нибудь, и поэтому не мог, конечно, на самом деле показать, что такое настоя­щая служба. И, будучи заблудшим в свободе от закона, как и все русские, мог зато поклониться Богу в духе и Дух был здесь. Он держал за руку Илью, показывая, что этот - мой. И старшина видел, - не самого Бога, которого не видел ни­кто никогда, но - Гостя. И это зрение проявлялось у него в слепоте.

Стояло жаркое лето, и зной томил людей. Через сержан­тов из “своих” командованию подана была просьба о лич­ных фляжках для воды. Фляжки были выданы, но со строгим наказом всегда иметь их при себе. И вот, на каждом утрен­нем осмотре старшина обходил строй с тылу, внимательно следя, чтобы на заднице у каждого курсанта красовалась фляжка. Задница Ильи, между тем, была от фляжки неизмен­но свободна, так как последняя валялась у него в тумбочке, с риском быть украденной, как уже были украдены нож, фонарь и электробритва. Старшина, однако, обходя шеренгу сзади, в упор, что называется, не видел крамольного зияния на спине Ильи, хотя сразу же замечал отсутствие фляжки у любого другого курсанта.

Фрондируя таким ограниченным способом, Илья вполне полагался на Бога в тех пунктах причудливой армейской ду­рости, где он чувствовал Его эгиду, и Бог не выдавал.

Местную портретную галерею армейских чудаков, или, точнее сказать, “чудиков”, замыкали капитан Борщов, ко­мандир первой роты, и прапорщик-каптёрщик, без фамилии, которого курсанты прозвали Утюгом. Если читатель думает, что прозвище сие было сокращением от какого-нибудь Ве­ликого Устюга, откуда прапорщик был родом, то он ошиба­ется. В виду имелся настоящий конкретный утюг, принадле­жавший первой роте. Этого утюга каптёрщик позаимствовал у старшины Емельянова, из студентов, - погладить брюки; и не отдал, замылил, что называется. И вот, едва завидев пра­пора на плацу, Емельянов начинал вопить истошным голо­сом: “Отдай утююгг!” За ним это восклицание подхватывала вся рота, и над лагерем раскатывалось мощное: “Отдай утю-юг!!” Бедный прапорщик ретировался бегом, но утюга не от­давал. В конце концов этим столь скандально распублико­ванным утюгом заинтересовалось командование, и тогда уже утюг прапору пришлось отдать. Но это уже не могло изба­вить его от проклятия. Теперь, завидя его, курсанты кричали не “отдай утюг”, но, просто “Утюг!”.