Вечный Робинзон

- Скажите, Илья, вы, когда учились в институте, у вас была любовь между мальчиками?

- Была, и большая.

Илья вспомнил своего друга счастливой студенческой поры. Много позже, когда они встретились вновь, тот признался ему, что никогда, никого больше не любил он так, как Илью.

Вскоре Екатерине Андреевне стало намного лучше. Она очень оживилась, даже вышла к праздничному столу и разговлялась вместе с родственниками. Кто-то из них подумал, что болезнь миновала. Но Илья знал, что это последний прилив сил: прощание со здешней жизнью, которое дарует уходящему бог Яма, хозяин смерти. Илья не хотел видеть смерть и похороны близких ему людей; никогда. Потому на дни календаря обвязанные чёрным крепом, переселился на другую квартиру.

Как то и полагалось отъявленному конспиратору, у него было две квартиры.

Глава 56

Странник

Глаза и губы московской тётки сложились в гримасу не­нависти и презрения. “Выродок, - прошипела она, оборачиваясь в дверях на Илью, - даже к отцу родному на могилу не хочет пойти!”

Старшая кузина подхватила тётку под руку и повела прочь, повторяя: “пусть, пусть себе живёт, как хочет…”

Толпа родственников вышла через двери в смущённом молчании, оставив Илью одного в пустой квартире. Был день первых поминок. На кладбище Илья идти не хотел, и не видел оснований, для чего бы ему кривить душой и насило­вать себя, - как будто смерть отца есть дело приличий! Он и на похороны не приехал, - специально задержался, хотя теле­грамма пришла вовремя; не хотел суетиться, козырять в би­летных кассах своей “похоронкой”, - тоже мне, льгота! А главное, он не хотел видеть мёртвое тело, которое они упор­но называли отцом!

“Смешно. Если это - мой отец, и ваш брат, дядя, муж, зять…. то как же тогда вы зарыли его в землю, да ещё и ка­мень привалили? Глупцы. Не ведают, что творят; придали трупу вид спящего человека и совершают над ним дикарский обряд, смысл которого давно ими утрачен. Взять ту же мо­гильную плиту, - ведь её клали на могилу для тяжести: при­давливали, чтобы покойник не вылез и не смешался с живы­ми; и в то же время ставят для него тарелку на стол! Это - из разных пластов древней традиции. Некоторые считают, правда, что надмогильный камень символизирует гору, как местообитание душ предков, но, по-моему, это самый нормальный “бетиль”. Впрочем, одно другому не противоре­чит… “Гора” у южных славян означает “лес”; в сказках восточных славян лес - синоним потустороннего мира. А горы сербы поче­му-то называют “планиной”, то есть равниной. Странно…, уж не охранительный ли это эвфемизм? Обманывают таким образом покойников, чтобы те не проснулись при упоминании их места?

Но, всё равно. Похороны - настоящий цирк! Фотограф командует: родственники, сюда! а вы, сюда! Супруга, ближе к изголовью! Запечатлелись. Улыбка? О, нет, пардон, - плач! Все корчат скорбные рожи. Оркестр, траурный туш!

А меня ненавидят, - будто мой отец им дороже, чем мне. Как же, так я и поверил!

“Что такое смерть, в самом деле? Что означают эти слова: отец умер? Что мы с ним больше не встретимся? Кто знает, однако…? Что-то изменилось для него. Для меня же всё осталось как раньше. Мы редко виделись. Последние встречи мало что добавляли к тому тёплому “кому” в груди, который с детства связывается со словом “отец”, - скорее, отнимали. Общего было мало. Тут был даже не разрыв поколений: раз­рыв эпох, эонов!

Да, в его жизни что-то случилось, - он умер. Плохо ли это? Не знаю. Но складывается впечатление, что он вовремя ушёл отсюда. Окру­жающий мир всё более и более изменял ему. Он жил остатком своей прежней жизни; куцым остатком: ил­люзорная компонента бытия всё нарастала за счёт реальной. Говорят, он хотел жить. Но, это желание - часть иллюзии. Я же видел - он хотел забыться, и потому пил. Забыться, по­тому что реально забыл всё, забыл себя молодого, фронтового…. Вместо реальной памяти - придуманный образ “ветерана”. С ним при жизни уже про­изошло то, что происходит с покойниками в Аиде, по пред­ставлениям орфиков: они все забывают… Всё в руце Божьей: Он лучше знает, что для кого хорошо”.

“А эти не знают Бога, и путей Его. Плачут над манеке­ном. Ведут себя так, будто он заболел и ему плохо. Но он не заболел. Ушёл без болестей, разом, - хоть и не без печалей. Дай то Бог: и мне так же!”

Илья давно привык думать о дне смерти, как о счастли­вейшем дне своей жизни, и был искренен в этом. Жизнь - страдание. Эту буддийскую истину он ощущал слишком хорошо, - ведь ни он сам, и никто из его современников не умели жить в этом мире, и у них не было учителя. Поэтому жили они, как попало; и это было мучительно. Вера в то, что жизнь есть страдание, приносила облегчение.

Но, если бы только страдание! Жизнь была ещё и непре­рывным испытанием. Илья никогда не был уверен в отпу­щенных ему днях; что сулят они? и выдержит ли он? Страхи рисовали ему всякое: он хорошо знал о кругах земных адов, и когда взор его затемняли жуткие картины, губы шептали: не приведи, Господи!

Поэтому Илья с надеждой ждал исполнения отпущенного ему срока, и боялся не смерти, а слишком долгой жизни, с которой не знаешь, что делать.

Он мерил шагами родительскую спальню с завешанным зеркалом, как если бы это маятниковое движение помогало ему протягивать сквозь сознание цепочку мыслей.

“Современные люди, - думал он, - самые глупые изо всех, до сих пор живших. Цеплянье за остатки древних ритуалов в критические моменты жизни - это всё, что осталось от прежнего культурного богатства”. И тут же услышал возражение своего Искреннего: “Пожалуй, есть глубокий смысл в том, что они цепляются за них. По­следняя крупица веры в Бога, а точнее - неверия в свой рациональ­ный мир.

“Спроси их, что такое земля? Геологическое тело, ответят они. А Космос? Электромагнитная пустыня с крупинками звёзд, физический вакуум. Выходит, мы живём на мёртвом камне…?!” Илья подхватил слова Искреннего, но в русле своего возмущения: “Какая дикость! Даже в начале ХХ-го века земля была ещё живым существом, - для нивхов, по крайней мере. Она дышала, встряхивалась, как большой пёс. “Сахалин это зверь, - говорили они. - Его голова в верхней стороне, ноги - в нижней. Лес на нём - это всё равно, как его шерсть, а мы, люди, всё равно как вши в его шерсти. Бывает, он начинает шевелиться. Это, мы говорим, земля пошевелилась. В это время иногда слышен гул. Может быть, ему надоедает лежать, а может быть, потому что людей на Сахалине много стало. Всякую грязь на него льют. Поэтому он отряхивается, всё равно как собака”.

“Люди - насекомые на теле Паньгу!? Фи! Какая гадость!. Однако, живую землю нужно беречь, а мёртвую…, - разве что пнуть ногой и плюнуть, как на падаль. Земля-Собака - это более истинно, чем просто планетное тело, населённое биологическим видом Ноmо, эволюционировавшим из… чего? Или кого? Наверное, из ослов!”

Илья подошёл к зеркалу и сорвал с него дурацкое покры­вало. Надо бы побриться. Провёл рукой по заросшей щеке. Неохота. Вечером, пожалуй. (Он не любил бриться.) Вспом­нил знакомого армянина, который не брился, пока не закон­чился установленный траур. У него тоже умер отец. Илья ус­мехнулся, - лёгкая дань усопшему! Затем прошёл в залу, сел в кресло-качалку возле книжного шкафа и взял в руки книгу, которой наделил его Рустам: Манфред Людвиг фон Экте “Европейская Мокшадхарма”. Эта книга настроила его на углублённую саморефлексию.

Размышляя о себе, Илья внутренне согласился с тем, что длинный период полного внутреннего раскрепощения, непременного проявления всякого внутреннего импульса, снятия любого запрета, мешающего этому овнешвлению, за­кончился.

До сих пор его целью и результатом, оправдывавшим чреватое самовольством раскрепощение, была и стала полная открытость психических содержаний для сознания. Достижение такой цели требует устранения всякой саморепрессии. То есть всё психическое наполнение его, чтобы стать событием, феноменом, должно было априори оцениваться со знаком “плюс”. Что­бы преодолеть давление не только общепринятой морали, но и отрицательные градиенты отношений к нему его близких и не столь близких людей, а также собственное давление, исхо­дящее от “Я”, предстательствующего за других, Илье пришлось приписать себе едва ли не божественное достоинство: объявить всякое своё проявление священным и оракульским, так что даже не­приятная его (проявления) форма должна была пониматься лишь как маска юродивого, скрывающая за собой учитель­ный смысл, или отсылающая к такому смыслу. В сущности, это был “дзенский” принцип изначальной непогрешимости: манифестация присущей вся­кому человеку природы Будды. Илья осуществлял этот принцип во весь подошедший теперь к концу период подготовки к Господству.