Вечный Робинзон

Глава 53

От судьбы не уйдёшь

Рассказ Вирсавии:

“Осенью случился первый налёт на Ростов. Это было вече­ром, мы все вышли посмотреть. Прожекторы в тёмном небе искали самолёт. Захлопали зенитки. Самолёт сбили. Но на­лёты стали всё чаще. Улица опустела. И солнце почти не вы­ходило из-за туч.

Когда пришли первые немцы, мы с матерью, отцом и братом находились у наших родственников. Они жили в по­луподвале. Там было не так страшно. Немцы побыли недолго. Их быстро выгнали. Пришли наши, но всё равно на душе было очень неспокойно. Вокруг шли бои, сдавали города.

Летом немцы пришли во второй раз. Город долго бомби­ли. Мы сидели в подвале бани. Когда немцы вошли, бом­бёжка прекратилась, соседи все разошлись по домам, а мы всё сидели. Потом мама с братом ушли домой, а я боялась выходить, - всё бродила по подвалу.

Дома было очень холодно и голодно этой зимой. Спасибо соседи часто приглашали к себе - погреться. А летом я почти всё время лежала дома под кроватью. Боялась, что придут немцы и заберут меня. Ведь я была чёрная, похожая на ев­рейку, а они всех евреев хватали и убивали.

Прошло несколько недель такой ужасной жизни, и при­шёл наш сосед, дядя Сильвестр, и сказал нам, что всю моло­дёжь будут отправлять в Германию. А мне как раз исполни­лось 16 лет. Я не вылезала из-под кровати, и сосед сказал мне, что если я не пойду на биржу труда, то меня пошлют этапом, да ещё сочтут за еврейку. Я тогда от матери ни на шаг не отходила, а тут - ехать одной в Германию! Страшно было и подумать о таком. Но про себя я поняла, хотя и не призналась в этом явно, что, раз сосед так сказал, значит, мне невозможно будет отсидеться под кроватью. Ведь всё-таки я была, - нет, не еврейкой, - но полукровкой. А все боялись, что их немцы привлекут за укрывательство евреев и отправят в концлагерь. Мама плакала. У меня часто болело горло, и я обманула себя: придумала, будто врачи медкомиссии обяза­тельно освободят меня от работы в Германии по болезни горла, и пошла на эту проклятую биржу. Она находилась в помещении Госбанка, возле собора, что стоял на Большом проспекте, - теперь его нет, взорвали.

На медкомиссии я стала жаловаться, что у меня болит горло, но они не обратили на это никакого внимания; сказа­ли мне: руки, ноги есть - сможешь работать. И зачислили ме­ня в первую партию, на пятое сентября 1942 года.

Нужно было явиться на вокзал с продуктами на дорогу, на два месяца. Когда я пришла домой и сказала матери, она зарыдала: поехала на биржу, стала просить там, чтобы меня отставили или зачислили в последнюю партию, но ничего уже не помогло, - я должна была ехать.

И вот наступило пятое сентября. Я помню это утро. Сна­чала светило яркое солнце, было тепло, но потом стало се­реть, появились тёмные тучи. Мы с матерью собрали в ста­рый чемодан кое-какие мои вещи, которых было очень мало. Продуктов на дорогу у меня почти не было, так как мы го­лодали. Сестра матери дала мне в дорогу семь пышек из мучки и 13 сухарей в маленький кулёчек. И вот с таким запа­сом я отправилась в дальний путь, в неизвестность.

Вышли мы из дому в одиннадцать часов утра. Я попро­щалась со всеми соседями, и мы пошли пешком через весь город. Я прощалась с каждым деревцем, каждым камушком. Когда мы проходили по Театральной площади, то увидели, как возле театра играл духовой оркестр, и немцы танцевали с нашими девушками. Тогда я подумала про этих девушек, что они - предательницы.

Но вот, пришли мы на главный вокзал. Народу было очень много. Товарный эшелон стоял на путях. Мы подошли к вагону. Меня сразу подхватили ребята и подняли в вагон. Можно было подумать, что мы едем куда-нибудь на Маг­нитку, по комсомольской путёвке. Мать тащила с собой ста­рое ватное одеяло, пихала его мне. Я стыдилась этого зала­танного одеяла: не хотела его брать, плакала, отдавала его ей обратно. На мой плач подошёл немецкий солдат и попро­сил у меня паспорт. Я испугалась, стала бормотать против воли, что я не еврейка, но слова замирали у меня на устах. Он взял мой паспорт и унёс куда-то. Я решила, что пропала. Но потом он принёс паспорт назад, отдал мне. Прошло немного времени, и у меня опять забрали паспорт. Но всё обошлось, слава Богу! По паспорту я была армянка, а армян нацисты причислили к “арийцам”.

Вагоны были очень грязные: из-под извести. Большие широкие двери посредине, а наверху - маленькое окошко. Я подошла к этому окошку и смотрела на почернелый, горе­лый вокзал. Мне думалось, что вот совсем недавно мы при­езжали сюда с матерью на трамвае, к отцу. Он работал парикмахером на вокзале. А сейчас и отца нет, и вокзал сгорел; и я не могла удержаться от слёз. Но в то же время кто-то во мне загадывал, когда и какого числа, какого года будет на обратном пути сто­ять эшелон, в котором я приеду домой.

Вот, солдаты закрыли двери. И все рыдали, и падали в обмороки - родители на перроне, а мы в вагонах. И наш по­езд начал отходить от вокзала. Сначала медленно, едва за­метно, потом пошёл всё быстрее, увозя нас от Ростова в не­известную и пугающую Германию, которой мы были зачем-то нужны.

Вначале все мы плакали, но потом осмотрелись в вагоне и начали располагаться. Девчата и ребята ехали вместе. Я пе­решла на девчачью сторону, и мы легли на полу. После всех треволнений спали, как убитые, Утром мы проснулись: с од­ной стороны девчата, с другой ребята. Девушки все были красивые, хорошо одеты, как на праздник, у них было много еды. Они ехали с подругами, сестрами, а я - одна одинёшень­ка. Казалось, они рады были тому, что едут в Германию, ци­вилизованную страну. Я забилась в угол, и в голове моей вертелись мрачные мысли, как жернова: что всё это какие-то не наши люди, враги. Но вот, несколько человек из них усе­лись у открытых дверей. Двое братьев, очень красивые, за­метили, что я сижу одна, в углу, и посадили меня посредине, меж собой. И вот они запели хором наши русские песни. У меня отлегло от сердца, я поняла, что они - наши! Пели “Степь да степь…” и “Когда я на почте служил ямщиком”. Я слушала их и плакала - такая злая была на эту войну, на немцев. Песня летела из открытых дверей вагона, и мне хо­телось, чтобы её услышал весь мир.

Глава 54

Все американцы - чёрные

Случилось раз, что пришли мы с первой смены, а нам, ни с того, ни с сего, выдали всем по сто граммов сахару. И вот я сижу, ем этот сахар из кружки ложкой, как вдруг заходит к нам полицай и зовёт всех строиться. А мы не знаем, куда и зачем? Я и говорю девчонкам: пока весь сахар не съем, нику­да не пойду, а то ещё расстреляют нас, а сахар останется!

Построили нас и с нами ещё русских военнопленных, и повели по высокой горе через лес. А сзади ехали военные машины с солдатами и полицаями. Никто не говорил нам, куда нас ведут. Шли мы довольно долго. Потом нас стали перестраивать в ряд по одной, в затылок друг другу. И шли мы так вперёд несколько времени. Потом голова колонны стала перестраиваться в шеренгу. Когда очередь дошла до меня, и я встала в шеренгу, то оказалась на краю открытой площадки и, подняв глаза, увидела страшную картину. При­ковывающим взгляд центром её была виселица, и на ней ви­сел Митя, рабочий нашего завода: худой, зелёный, замученный. Ноги его босые были опущены в яму; он был уже мёртвый. Рядом с ямой стоял большой стол: за ним сидели немцы, а возле стола стояла гречанка Ира. Она только вернулась из больницы со шра­мом на виске от Митиного удара. Комендант вышел вперёд и стал говорить нам, что если в лагере будет ещё подобный случай, то нас всех расстреляют.

После я долго не могла смотреть в этот тёмный страшный лес, в котором висел Митя, - в особенности ночью, когда возвращалась со второй смены. Нам дали другую перево­дчицу - Шуру. Она была немка, эмигрантка. Муж её был царский офицер, и у них была дочка: тоже красивая, строй­ная, как Ира, и тоже дружила с комендантом лагеря. А Иру куда-то перевели. Может быть боялись, что ее убьют - ведь она донесла немцам о подпольной группе в лагере военно­пленных, за что Митя и ударил её по голове ключом.