Вечный Робинзон

Акт этот начинался уже тогда, когда ученики выстраива­лись в правом проходе класса, и наши, пока анонимные, лю­бовники незаметно для окружающих и на правах дружбы старались встать рядом, чтобы в сутолоке построения и от раза к разу прерываемого движения неровного строя начать, будто невзначай, оргию взаимных касаний, отдававшихся в душах томитель­ным наслаждением. В экзекуционном каре они тоже стояли рядом: их горячие руки искали и быстро находили друг дру­га, соединяясь в исполненном неги ласкающем пожатии. Можно в несчётный раз удивиться чуду любовного тепла, перед которым бессилен градусник; но описать его - это придется оставить другому, более талантливому рассказчи­ку, чем тот, коему вы теперь внимаете.

Было бы, однако, клеветой на нашего героя сказать, что он пренебрежительно относился к торжественной пионер­ской линейке, превращая её в место свиданий. Вспомните, как много свиданий происходило в церкви во времена нра­вов более строгих, чем нынешние, и это легкомысленное ко­щунство совмещалось, однако, с горячей верой. Так же и в сердце нашего героя, наряду с опьянённым любовником, присутствовал юный гражданин и отрок, испытывавший почтение к линейке и сознание причастности к важному ри­туалу. Это почтение было того же рода, какое он испытывал к почётному пионерскому караулу, торжественно замершему возле памятника вождю, охранявшему и осенявшему вход в городской сад, или к такому же караулу возле знамени дружины, для несе­ния которого даже освобождали от уроков(!). К почтению, правда, примешивалась ещё и зависть, так как его никогда не приглашали в караул, хотя он страстно желал попасть туда, и, наверное, попал бы, если бы знал, каким образом проникают в караул миловидные счастливчики из числа его одноклассников. Очевидно, ад­министрация школы имела на сей счёт какие-то тайные сно­шения с отличниками и активистами, Никита же не был круглым отличником; и активистом он тоже не был. Думать об этом так откровенно, как мы теперь говорим, он, впрочем, не смел, и просто потаенно тосковал, сознавая, что он не так красив для почётного караула, как те избранники. Но это было не всё горе; доля его была горше, оттого что ему за всё его долгое пионерство ни разу не довелось поиграть на отрядном барабане или подуть в горн, хотя, - в полном соот­ветствии с несправедливостью Неба, - этой привилегией пользовались его сверстники гораздо более низкого ранга, нежели тот, которым обладал он. Истины ради нужно отме­тить, что Никита не умел ни дуть, ни стучать палочками, но как-то забывал об этом, - со стороны это дело казалось ему нетрудным.

Как мы уже сказали, любовь, которой предавались наши герои, была тайной. Она не имела ничего общего с “дружбой” мальчиков и девочек, которая бытовала в школе, и совершенно не соответствовала тому признанному разбие­нию на пары, которое сложилось в классе, и которому подпадали явно и наши тайные любовники.

В королевстве “седьмого Б” она была королевой и нахо­дилась признанной паре с королём, Г.С., который доводился нашему герою лучшим и первым школьным другом. Сам он был всего лишь герцогом, и у него имелась герцогиня, Л.Д., с которой он официально дружил. Графья и генералы тоже имели свои пары, прочая же дворцовая челядь и единствен­ный солдат находились ещё на положении отроков. Народ тоже был в королевстве, но народом никто, разумеется, не интересовался, и что последний думал обо всей этой знати автору не известно.

Придворное супружество, оно же - “дружба”, заключалось не только в традиционном “провожании” и служении официальным кавалером на вечеринках, но также в стара­тельном разыгрывании драмы любви: в ревностях, размолв­ках, томительных взглядах и вздохах. Однажды, изрядно подвыпив, очевидно под воздействием портвейна с несчаст­ливым номером “13”, наш тринадцатилетний (какое зловещее схождение!) герой дошёл в выражении своей куртуазной страсти до того даже, что взобрался по металлическим ско­бам на трубу котельной с видимой целью броситься долу, от огорчения, доставленного невниманием герцогини. Всей че­стной придворной компании пришлось заботливо снимать его с этой трубы. Взобрался он, впрочем, невысоко.

Всё это было героическим спектаклем, из которых состояла вся публичная жизнь школьной компании. В ходе одного из таких спектаклей кудрявый мальчик-романтик, с романтическим именем Валериан, пере­живая размолвку с другом, ударил себя ножом в живот. Не­глубоко. Но кровь пролилась…

Впрочем, описываемая нами любовь не имела ничего общего с этой комедией. Непохожа она была и на щупанье под партой жирных ляжек Тани Петухиной, с которой наш герой одно время сидел за одной партой, и к которой, фактически, ис­пытывал отвращение. То было что-то настоящее, взрослое, не предполагавшееся у детей и потому не находившее себе места на подмостках детского театра. В чём-то эта любовь перекликалась с любовью к Н.М., на огне которой сердце нашего героя сгорало целые три года, от первого класса до четвёртого. Лишь вынужденная разлука утишила эту страсть, но не изжила её вовсе. Этой первой любви, как и теперешней, тоже не нахо­дилось места в формах общественной экспрессии, кото­рые приличествовали детям, поэтому Никита не смел выка­зать её ни единым жестом. К тому же, Никита страдал низкой самооценкой, которая всегда обнаруживается робостью, в сочетании с гримасой превосходства. Потому было великим счастьем оказаться случайно рядом с нею в ходе какого-нибудь офи­циального школьного “перформанса”. Может быть, именно воспоминание об этих минутах счастья послужило тому, что ныне Никита активно использовал “постные” школьные церемонии для тайного греховного “скоромничанья”. Замечательно, что первая та любовь могла стать разделённой, если бы Никита знал о взаим­ности со стороны Н.М. (а таковая имела место), но он не мог узнать о ней по тем же причинам, по которым не мог выказать собственных чувств.

На томительных уроках, рутинный шум которых, умеря­ясь расстоянием до задней парты, превращался в ревербери­рующую музыку стихий, не мешающую уединению, нашему герою случалось мечтать о будущей супружеской жизни с воображаемой избранницей, которая хотя и могла воплощаться в образе его нынешней пассии, на деле была неопределённым божеством; и он знал подспудно, что теперешние образы и страсти - это только сиюми­нутные замещения настоящей божественной любви.

Возвышенные мечтания эти неизменно, однако, призем­лял один беспокоящий вопрос: что делать с панталонами? Казус состоял в том, что названный предмет дамского туале­та вызывал устойчивую неприязнь у нашего героя, - как сво­им покроем и кричащим цветом, так и тем нелепым обликом, который способен был он придать женской фигуре. Мальчик знал, что ядовито-зелёные и сиреневые панталоны способны отравить его чувства к будущей супруге: они вторгались в идеальный мир прекрасных бесплотных форм свидетельст­вом и напоминанием, - всегда непрошеным, - греховности земного брака и не божественности женщины, и ставили под сомнение ту будущность, о которой он мечтал. Хотя нащу­пывание под партой резинки так называемых “рейтуз” на ляжке Тани Петухиной, быть может, и доставляло ему опре­делённое порочное удовлетворение, последнее всё же лежало совсем в стороне от того сияния, которым озарялась в мечтах будущая жизнь со своей божественной парой.

Этот, неразрешимый для нашего героя вопрос панталон уводит склонного к анализу автора, а с ним вместе и терпе­ливого читателя (дай Бог ему здоровья!), в глубокое детство Никиты, когда его достославная мать, не отличившаяся в данном случае проницательностью, обряжала его в эти са­мые злосчастные девчачьи панталоны, которые уже сво­им цветом указывали на то, что их не подобает носить муж­чине. Ничего яркого и цветного, ни в верхнем, ни в испод­нем! - только чёрное, серое, белое, и, может быть, меланж для пальто, - вот цвета мужчины. Голубое же, а тем более зелёное или розовое, - это уж увольте! И потом, отец ведь не носил рейтуз, - рейтузы носила мать; а Никита безоговорочно при­числял себя к партии отца. Поэтому выбор матери, продик­тованный гигиеническими соображениями и вечным совет­ским дефицитом, несказанно оскорблял чувство собственно­го достоинства четырёхлетнего мужчины.