Вечный Робинзон

Что двигало ею? Несомненно, она и сама хотела бы почи­тать книжку, но ей было некогда, и она ощущала подспуд­ную обиду на сына, за то, что он проводит дни на диване с книгой в руках, не проявляя к ней ни малейшего участия и внимания, и никогда не предложит помочь ей по дому. Она очень хотела бы учиться, окончить медицинский институт…, но замужество помешало ей осуществить своё желание. Не­осуществленная мечта породила, как говорят, “комплекс не­полноценности”. А жестоко-эгоистичные мужчины, отец с сыном, в случаях каких либо внутрисемейных споров на не умирающие в России политические темы, не упускали воз­можности уколоть её, - с лёгкой руки заносчивого отца, - да­вая ей понять, что она недоучка, и не разбирается в полити­ческих вопросах.

Что ж, Никита пожинал то, что посеял. Он хотел быть взрослым, так к нему и относились - как ко взрослому, без снисхождения и скидок на возраст.

Жарким летом, накупавшись в море и обгоревши на гряз­ном песке городского пляжа, Никита любил проводить по­слеполуденные часы в доме своего дяди; в дальней затенён­ной от света большими белёными ставнями, и потому про­хладной, даже холодной (сравнительно с улицей) комнате, где он сидел на полу, - всегда чисто вымытом, - возле огром­ного шкапа, битком набитого книгами. Здесь он часами меч­тал, уносясь вместе с героями книг за пределы своего време­ни и места: здесь потихоньку мастурбировал над Апулеем, Декамероном и Лессажем.

В новом, первохрущёвском доме, - ещё сохранившем ста­линскую высоту и площадь комнат, и оштукатуренный фасад, в качестве последнего из архитектур­ных излишеств, - светилось по вече­рам одно окно, без штор, в котором Никита мог видеть край громадного, во всю стену, от пола и до самого потолка, стеллажа, заставленного книгами. И какими книгами!

Стел­лаж этот вызывал у него, одновременно, зависть, почтение и восхищение, но он и думать не смел о том, чтобы получить к нему доступ, - настолько важным казался ему обладатель чу­десного стеллажа. И каково же было его радостное и благо­дарное изумление, когда этот вальяжный, высокого роста, что было тогда редкостью, мужчина с портфелем сам по­дошёл к нему и пригласил осмотреть книги. Как он узнал о тайном вожделении Никиты к его книгам, остаётся загадкой.

В этот добротный дом семья Никиты переехала, когда ему шёл одиннадцатый год. К этому времени Никита прочёл немало хороших книг, из которых не все сообразовались с его возрастом. Например, “Похождения Бравого Солдата Швейка” он читал одновременно с “Приключениями Чипполи­но”, в восьмилетнем возрасте. И весьма ошибся бы посчитавший, что Никита ничего не понял у Гашека, - напротив, он понял всё, за исключением некоторых мелочей. Так, к при­меру, не понял он слова “фалда”, которое было нацарапано на стенке гарнизонной тюрьмы вместо перечёркнутого “ж”. Хотя словарь иностранных слов имелся у него под рукой, в до­машней библиотеке, и Никита даже его листал, но никто не научил его пользоваться словарём правильно - для выяснения значения непонятых слов. В понимании новых слов Никита полагался на свою языковую интуицию, и поступал, в общем-то, верно, так как иначе, ему пришлось бы всё время копаться в слова­рях, - и что это было бы за чтение?! Поэтому Никита принял “фалду” за эвфемизм того самого “ж…”, или даже за неизвестный ему синоним “ж…”, и, в данном контексте, не ошибся.

Отечественная литература тоже способствовала его языковому становлению. Так, например, одна фраза Шолохова вызывала у Никиты неко­торое сомнение: именно та, что произнёс Степан, обращаясь к Аксинье: “Сучка не захочет, так и кобель не вскочит”. Ни­ките казалось, что тут должно быть записано - “у кобеля не вскочит”, так как он прекрасно знал из собственных наблю­дений, что кобель не “вскакивает” на сучку, а просто зала­зит.

Так вот, с небольшими издержками, Никита в очень ран­нем возрасте познакомился с шедеврами мировой литерату­ры, но когда он впервые очутился пред лицо огромного за­ветного стеллажа, многотомные домашние собрания этих шедевров по­бледнели перед набором больше-форматных выпусков “Мира Приключений” с ракетами “а ля Циолковский” и динозаврами на красных и синих обложках. Они стояли как раз в том верхнем углу стеллажа, который был виден Никите снизу, со двора, по вечерам, и он ещё тогда приметил их, не зная ещё точно, что это за книги. Вальяжный сосед не сомневался в выборе Никиты и великодушно дозволил Никите брать до­мой по одному выпуску.

Чтобы достать заветный том с полки, Никите пришлось взбираться на стремянку, и это само по себе было чудесно, совсем как у профессора из фильма Депутат Балтики.

Ещё один важный сосед, живший на самом верхнем эта­же, - что казалось Никите престижным, из-за наличия балкона (сам Никита жил на первом), также обратил внимание на необычного мальчика и, ни с того, ни с сего, вдруг предложил ему тол­стую книгу с иллюстрациями по греческой мифологии, кото­рую Никита осилил не без труда, войдя таким путём в мир классических образов.

Книга эта неожиданно приблизила Никиту к человеку, которого он издали безмерно уважал за синий околыш его военной фуражки, и сделал возможной доверительную бесе­ду на такую захватывающую и таинственную тему, как по­имка шпионов.

Среди прочих, навеянных этой беседой снов, приснился Никите один, не совсем обыкновенный.

*

Сон Никиты:

“Во Флоренции, у дона Винченцо было немало добрых друзей. Недурной музыкант, он даже организовал свой те­атр, где пытался ставить с друзьями музыкальные пьесы, из которых впоследствии выросло искусство оперы. Никакие новые веяния не оставляли его равнодушным. Тогда каждый уважающий себя гражданин, имевший хоть малые средства, обязательно был естествоиспытателем. Дон Винченцо тоже ставил опыты, увлекался астрономией и тайком пробовал удачи в поисках философского камня. Среди знакомцев, навещавших его дом, был и учёный до­миниканец испанского происхождения, фра Маноло, кото­рый находился на службе святой инквизиции.

У Дона Винченцо подрастал сын, любознательный, по­дающий надежды мальчик: задумчивый не по летам, больше всего на свете любивший проводить время в библиотеке от­ца, когда это ему дозволяли. Галилео, - так звали мальчика, - и монах Маноло дружи­ли и часто устраивали меж собою полушутливые диспуты, благодаря которым немного косноязычный Галилео оттачи­вал свою речь и мысль, да и знаний получал немало.

Мальчик нравился Маноло, и последний чуточку тешил себя тем, что рисовал себе его карьеру на службе Святому Престолу апостола Петра, как если бы то был его собствен­ный сын.

Когда Галилео исполнилось тринадцать лет, фра Маноло, в знак дружбы, преподнёс ему “Метаморфозы” Овидия в до­рогом, кожаном переплёте с серебряными застёжками.

С тех пор прошли годы, Фра Маноло продвинулся по службе и переехал в Рим. Юный Галилео уже учился в Падуанском Университете, и постаревший дон Винченцо с нетер­пением ждал от него очередного письма. Письма эти радова­ли и, вместе, немного беспокоили дона Винченцо, так как в них его мальчик, после краткой информации о себе и традиционных вопросов и благопожеланий в адрес родни, делился с отцом какими-то чересчур новомодными, на взгляд дона Винченцо, идеями, которые явственно попахивали безбожи­ем, а значит, и костром.

В четвёртую весну после той, в которую Галилео оставил родные пенаты, дону Винченцо случилось поехать в Рим по делам, связанным с завещанием какого-то дальнего родст­венника.

Давно не бывавший на берегах Тибра дон Винченцо, прежде чем приступить к делам, решил, согласно обычаю, поставить свечу к статуе Святой Девы в церкви Мадонны Эсквилинской, где случалось ему, в далёкой юности, слушать мессу вместе со своей тётушкой, матроной Альбиной. Когда, закончив молитву, он в последний раз опустился на колени в боковом приделе храма перед нишей со статуей пронзенного стрелами Святого Себастьяна, он услышал над головою негромкий голос, окликавший его: Дон Винченцо!