Вечный Робинзон

И всё это жалкое стадо передоверило свои акции директору. А те акции, которые можно было скупить, скупил теневик, которого Ласточкин “крышевал”. Илья, разумеется, не подписал доверенности на управление, которую ему подсовывали, но у него было лишь сто голосов против семидесяти тысяч. Он поднял свою табличку с цифрой 100, голосуя против, и это выглядело жалко.

Больше Илья не ходил на собрания, но акции свои не продавал. Из принципа. А также из-за цены: они шли по 70 копеек за штуку! Мечта о новом российском капитализме вновь оказалась лишь мечтой - жалкой мечтой рабов.

Глава 66

Богословская

“Белеет парус одинокий в тумане моря голубом,

Что ищет он в стране далёкой, что кинул он в краю родном…”

Илья всегда воспринимал эти стихи с трепетным Байроническим романтизмом: герой их, одинокий подвижник, презревший уют и тепло родного очага для великих свершений, плывёт вдаль и бросает вызов буре, невзирая на то, что мачта стонет и скрипит… Это было созвучно революционной романтике, на которой он воспитывался.

Разумеется, Илья не замечал глубоко христианского контекста “белого паруса”: никак не соотносил он голубого моря с морем галилейским, не прочитывал богословского содержания в противопоставлении страны далёкой и края родного, бури и покоя; не вкладывал отрицательного смысла в эпитет “мятежный”. Излишне объяснять здесь моему читателю, что это была не его вина. Можно было ещё надеяться, что он узрит в одиноком пловце Одиссея-царя, поскольку с эллинской мифологией он был знаком лучше, чем с библейской.

Илья любил Гомера в переводе Гнедича, хотя и труден он был для прочтения. Поэма о царе Итаки бросала ему вызов всякий раз, как он вспоминал её. Илья схватывал интуитивно, неотчётливо, что в образе Одиссея скрыта великая истина; что это далеко не простая приключенческая повесть. И если Илиада, несомненно, эпос, то Одиссея, скорее, миф. Ему хотелось раскрыть содержание этого мифа, истолковать для себя все эпизоды Одиссеева странствия, но не хватало знаний.

Он давно уже не искал бури; период мятежа и победного шествия праведного героя по грешным головам ближних остался позади. Теперь он искал покоя. Но беда была в том, что покоя он искал теми же средствами, какими ранее бури - пытался управлять своим окружением. Теперь, когда он уже не был таким самоуверенным и безоглядным, Илья почувствовал, насколько он уязвим, как зависит от отношения к нему людей, от их оценок и суждений, вообще от их поведения. Здесь, на просторах общественного быта дули такие многие и такие разные, непредсказуемые ветра, что внутреннее море его души бурлило непрестанно, и он поминутно тонул в его волнах. И справиться с внешними бурями прежним образом, противопоставляя им мощный пассат эпохи - ветер перемен, к которому раньше прислушивались все, он уже не мог. Перемены пришли и прошли, и ветер, которым надувал свой парус Илья, стих. Хуже того, подул обратный ветер, такой ненавистный Илье ветер реакции, и обескуражил его. Слишком многим людям перемены принесли несчастья, Илья же оказался в числе виновников зла. И хотя он не сомневался в глубинной субстанции реформ, вспомогательные силы, которыми эти реформы двигались, оказались более чем сомнительными, если не сказать хуже. (Это в духовном плане они могли считаться “вспомогательными”, в обществе же они были основными, потому что настоящих либеральных сил оказалось просто ничтожно мало. Люди искренне удивлялись: откуда берётся это “новое”, если все голосуют за “старое”? здесь народная мысль естественно застывала на внешних врагах - всё тех же американцах - и уворованных богатствах страны, которые теперь открывали возможность невиданного по масштабам подкупа всех и вся.) Если бы Илья был только политиком, реальность, наверное, сбросила бы его в лагерь оппозиции разочарованных. Но Илья был философом. В принципе он знал, где должно искать опору и ему и обществу в целом. Это была религия. И не всякая религия, но именно христианская. Другие веры, к которым обратились многие, могли помочь приспособиться, выжить, пережить, сохранить личность на время.

Но остаться в седле быстрого века и обеспечить будущее, как человеку, так и народу, они не могли. Это было ясно. Но усвоить христианство оказалось совсем нелегко. Илья не находил никого, кто мог бы научить его верить, - не так, чтобы выживать, но чтобы жить. Он изучал наследие предков и ждал помощи от Бога.

*

И снился Илье сон:

“Пока ученики располагались к ночлегу, раби Йешуа сидел на камне и смотрел на заходящее солнце. Симон подошёл к нему.

- Благословите нашу вечерю. Учитель, преломите хлеб. Йешуа принял хлеб, беззвучно произнёс благословение, глядя вслед уходящему солнцу, преломил широкую плоскую лепёшку пресного хлеба и отдал её Симону.

- Откушайте с нами, Учитель.

- Нет, я не голоден. Вы ешьте.

- Тогда мы тоже не будем. Подкрепимся позже. Лучше послушаем тебя, Учитель.

- Что вы хотите услышать?

- Расскажи нам о суде, который совершит в Израиле праведный царь, помазанник Божий, когда придёт вскоре и воцарится в Иерусалиме.

- Я взойду на гору. А вы пока ешьте, позже побеседуем.

Солнце уже опустилось за холмы. По садам застелилась сиреневая дымка. Повеяло прохладой ночи. Иешуа накинул на плечи плащ, взял посох и пошёл в гору; хотел побыть наедине с Отцом. Иуда, Симон, Иоанн, Иаков и Андрей принялись за ужин. Рук они не умыли: воды было мало; но главным образом потому, что, подобно эллинским киникам, хотели показать правоверным евреям, что видимая грязь - это не та грязь, от которой нужно омыться. Ели хлеб и смоквы, запивая вином. Возлежали на расстеленных плащах, подложив под локти свои котомки. После беседовали мирно.

- В самом деле, как ты думаешь, Иуда, каково это будет, когда Мессия воцарится?

- Думаю, наконец, восстанет справедливость. Бедные и оскорблённые получат своё, а богачам и утеснителям воздастся за их дела злые. И тогда Израиль действительно станет прямым пред Богом, как это и в имени его заложено, от слова “ишар” - “прямой”. И сможет он стать во главе, как и буквы имени его складываются в “рош ли” - “голова мне”.

- Да, тогда настанет счастье для всех.

- Разве не начнётся война? Кто же добровольно отдаст имение своё?

- Ты не понимаешь. Учитель сказал, что Царь небесный придёт с силой. Он приведёт с неба армию ангелов, и к каждому будет приставлен ангел Божий, и он заставит всякого принять суд Царя истинного с покорностью.

- Послушаем, что скажет на это Учитель.

Уже засветились звёзды, Иуда развёл огонь, когда Йешуа спустился к ним с горы.

- Ты говорил с Отцом? - спросил Симон (Пётр). Йешуа не ответил ему. Тогда вступил Иаков:

- Скажи, Учитель, когда Помазанник Божий воцарится в Иерусалиме, каков будет суд его?

- Он простит им.

- Кому, рабби?

- Тем, кто его осудит.

- Но кто же посмеет судить Его? Ведь Он сам - главный судья!

- Его схватят, закуют в оковы, осудят как злодея и казнят лютой казнью, - тихим голосом отвечал Йешуа.

Ученики выглядели растерянными. Иуда сдвинул брови и закусил губу. Он был зелотом, и пораженчество учителя претило ему.

- Давайте спать. Утро вечера мудренее. - Сказал Йешуа и возлёг у огня, завернувшись в плащ.

Симон (Пётр), будущий ключник небесного Града, не сомкнул глаз. Ему хотелось поговорить с учителем. Он знал, что Йешуа тоже не спит. И правда, когда взошла луна и осветила неровные горизонты, тот поднялся, отошёл в сторону и уселся на камень. Его хитон отчётливо белел в лунном свете на фоне тёмных садов, в которых мелькали там и сям мерцающие искры светляков. Петр неслышно подошёл к нему. Но учитель услышал его.

- Что тебе, Кифа? - почти прошептал Йешуа.

- Ты сказал, что Его осудят. Значит, никакого Царства не будет?

- Царство есть. Но там нет принуждения: каждый волен прийти и взять из сокровищницы Царя.