Страница 58 из 89
Годы проходят, мелкие воспоминания исчезают, отдельные эпизоды сливаются в одну общую картину личности Владимира. Он был крупного сложения и ходил, немного согнувшись, большим крестьянским шагом, с суровым лицом и в грубой одежде, взгляд обычно нахмуренный, глаза мечтательно-влажные, в карманах всегда какие-то бумаги, за пазухой книга. С незнакомцами насторожен, очень воздержан на слова; когда говорил с приятелями, бросалось в глаза, что о мерзкой тирании, о бунте, о бомбах, о принесении жизни в жертву — о чем другой говорил бы с жестами— он говорил тихо и медленно, почти меланхолично. Меланхолия была главная черта его темперамента. Он не придавал смысла шуткам и юмору и мог легко разозлиться на шутливые поступки. В той его грусти вы могли увидеть то, что Йован Цвиич называл у наших динарцв в «исторической грустью». Иными словами, он был задумчив не из-за своих личных забот, но его тяготили общие заботы, мысли о жизни.
Поначалу казалось, что он посвятит себя литературе. Первая вещь, с которой он вышел на публику, сначала в нашем ученическом обществе, а затем в печати (16 ноября 1907 года в Српској ријечи) была статья о повестях Петра Кочича[338], человека, который был и поэтом, и политическим революционером. Гачинович всю свою жизнь одинаково ощущал духовную потребность и в литературе, и в политической борьбе. В гимназии он член и литературного общества «Матица», и политического общества «Слобода»; в Белграде на него в равной степени влияют и литературный критик Скерлич, и революционер Люба Чупа; в Лозанне он переполнен счастьем, читая поэтов и философов, а в то же время упражняется в изготовлении бомб. Вначале он записывается на литературу, потом на право, потом на социологию и, наконец, сдает дипломный экзамен по чистой философии, причем по Гюйо[339], который был и поэтом, и философом, и проповедовал, что труд во имя человечества — высшее возможное счастье наших людей. С той поры как Жераич показал пример своим атентатом (покушением. — И. М.) и своей гибелью, с той поры и Гачинович агитирует за такой способ борьбы и отдает себя тайным кружкам и организациям. Был член и «Народной одбраны», и «Уединенья или Смрт», доброволец и в балканской, и в мировой войне. Писал горькие слова об отсталости и раздробленности нашего народа, но тем не менее безгранично верил в силу нашего селянина и большое удовольствие находил в разговоре с теми, в ком ощущал верность и серьезную национальную предприимчивость. Некая внутренняя потребность звала его в поэзию, а честь двигала его в народ и на бунт. Он организует учеников, вербует и связывает клятвой людей из народа, организует переселенцев в Америке— а наряду с этим, словно кроясь от себя самого, занимается поэзией и философией. Он в пути, постоянно в пути.
Между национализмом и социализмом.
Сегодня известно до мелочей, в какой мере на Гачиновчиа повлияли русские люди и русские книги. Он много читал и французов, а особенно тех, кого читали русские. В обществе русских эмигрантов-революционеров, около старого Натансона, в Лозанне, он, наконец, духовно сформировался. Это была особая струя русских социалистов, так называемые социалисты-революционеры, которых звали по начальным буквам (С.Р.) и «эсерами». С официальным, государственным национализмом русской власти они вступили в войну и боролись против царя бомбами и револьверами.
С другой стороны, они по много чему отличались от социал-демократов Марксовой школы. Эсеры верили, что историю делают герои, и настаивали на необходимости индивидуального атентата. Здесь опять, в понимании атентата, они отличались от западноевропейских анархистов. Великие русские писатели, такие как Герцен начиная с Достоевский начиная с 60-х годов, Кропоткин, Степняк[340]и т. д., высказывают в своих произведениях мысли, которые Гачинович впитал в свою душу. Мне уже доводилось писать, что он там обрел и часть своих поэтических вдохновений, фигур, мотивов. Русские социалисты-революционеры полностью одобряли его работу, которая была националистической. В то же время доктринерский социалист Лев Троцкий, с которым Гачинович познакомился в Париже в 1915 году и дал ему материал о Сараевском атентате, сразу же укорил и его, и его общество в том, что они якобы еще не освободились от националистической романтики[341].
Как видим, каше расставание с «мудрым Марком» было недолгим: вот он и снова явился во всей красе. Но Слепчиевич привирает: осевшие в Швейцарии натансоновские собратья — это вовсе не «русские социалисты», а по правилу еврейские «миссионеры», считавшие, что гильотина — лучшее средство для избавления России от перхоти самодержавия. В этих кругах замышлялась казнь Николая II, его семьи и всей династии Романовых. Летом 1934 года, когда останки Гачиновича с помпой через всю Боснию везли из Швейцарии в Сараево, в одном из сараевских журналов появилось примечательное признание видного русского эсера В. Лебедева, которого и в эмиграции по старой привычке тянуло к прославлению террора:
Влада Гачинович очень быстро почувствовал себя в гостях у Марка Андреевича и Варвары Ивановны Натансон, как у себя дома. Марк Андреевич, старик с длинной, совершенно белой бородой, и Варвара Ивановна, его многолетняя подруга, были очень привлекательные люди. В их доме собирались все, кто играл видную роль в социал-демократическом движении России.
Перед глазами Гачиновича должны были, как в калейдоскопе, пройти все крупные русские революционеры, которые были в Лозанне: террористы и теоретики.
Молодой и скромный герцеговинец чувствовал себя легко и просто в атмосфере натансоновского дома. Натансон — кассир партии социалистов-революционеров (через руки которого прошли огромные суммы — приношения богатых членов партии, равно как и сочувствующих) — был убежденным террористом.
Он и сам часто говорил, что единственной целью своей жизни считает «уничтожение династии» (Романова), и поскольку он часто менял места своего жительства — Россия, Финляндия, Франция, Швейцария, — туда же вели и концы всех важных русских революционных заговоров и террористических актов.
Легко себе представить, какими глазами глядел Влада Гачинович на своего амфитриона… Он, поэт Богдана Жераича и проповедник терроризма в Австро-Венгрии[342].
Слепчиевич добавляет, что Гачинович воспринимал террор «на русский лад», как средство пробуждения народа, хорошо усвоив заповеди Натансона: кровь царской фамилии, пролитая ими, еврейскими революционерами, необходима для очищения и просветления многогрешного русского народа.
Не было дискуссии и препирательств между нами— националистами и социалистами, — разве что немного спорили о методах революционной борьбы: большинство было за то, чтобы организовать народ и выжидать час, когда можно будет вступить в войну; а меньшинство настаивало на атентатах, опасаясь, что народ в таком ожидании уснет. Атентаты в их понимании — русском понимании — служили сохранению бодрствующего сознания в массах. Они не думали, что это раньше времени вызовет войну. В этом меньшинстве были в первую очередь люди из общества «Уединенье или Смрт», и был Гачинович. Не только сербское правительство, но и вожди национальной молодежи, такие как Скерлич, Стаич, Радулович, были решительными противниками атентата. Василь Грджич держался где-то в середине[343].
Публицист В. Маркович утверждает, что 27 марта (9 апреля) 1917 года Владимир Гачинович пришел на цюрихский вокзал провожать Ленина в Россию[344]. Пассажиры пломбированного вагона — жалко было расстаться — тащили с собой подушки, одеяла и прочее барахло. По проторенному ленинскому пути в Питер вскоре ринулся и Натансон. Неужели Гачинович — если в нем была хоть капля национализма — не задумывался над тем, что в списках этого десанта и не пахнет славянскими фамилиями: Беляева (Урес), Вайнштейн, Гавронский, Кальян, Клюшин, Левинзон, Лункевич, Перель, Прошьян, Тенделевич, Фрейфельд… Устинов (Безземельный) среди них как белая ворона!.. Догадывался ли предводитель младобоснийцев о том, что скрывалось за личиной этих расчетливых циников? Куда же делся его национальный инстинкт, о котором так пылко пишет Слепчиевич:
338
Кочич Петар (1877–1916) — сербский поэт, писатель и политик.
339
Гюйо Жан Мари (1854–1888) — французский философ-спиритуалист, которого Кропоткин считал «основателем анархистской этики».
340
Имеется в виду Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович (1851–1895, Лондон), революционер-народник. В 1878 году в центре Петербурга заколол насмерть кинжалом шефа жандармов Н. В. Мезенцова. После покушения бежал в Швейцарию, где опубликовал брошюру «Смерть за смерть». В Россию не возвращался.
341
Перо Слијепчевић. О двадесето годшњици Владимирове смрти // Градац. Чачак. № 175-176-177, 2010. С. 203–204. Первая публикация: Danaљnicai Mlada Bosna. Sarajevo. 1937. Слиепчевич Перо (1888–1964) — сербский историк литературы.
342
Вл. Лебедев. Влада Гаћиновић и руски револуционари // Преглед. Сарајево. Књ. X, јули-август, 1934. С. 364–365.
343
Перо Слијепчевић. Указ. соч. С. 205.
344
Владимир Марковић. Десно и лево. Четири контроверзе столећа. Београд. 1998. С. 18.