Страница 17 из 30
Когда там жила бабушка Лермонтова, то по воскресеньям и праздникам приезжавшие соседи зачастую оставались у хлебосольной и радушной Елизаветы Алексеевны. Особенно часто собиралось тут родство ее. В верстах четырех жили Верещагины, еще ближе, в Большакове, подруга Сашеньки Верещагиной Катя Сушкова. Приятельницы, живя на расстоянии 1,5 версты, видались иногда по несколько раз в день, и Лермонтов, спутник их еще в Москве, бывал кавалером на разных пикниках, катаньях и кавалькадах. Девушки, одних лет с Мишелем, чувствовали, как и всегда бывает в подобных случаях, свое превосходство. Они считались взрослыми, невестами, а он – мальчиком. Это давали они ему чувствовать и, несмотря на то что пользовались его услугами, все же над ним потешались, шутили, дразнили его. Шестнадцатилетнего юношу не могли не бесить такого рода отношения. Он обижался и дулся, бежал их общества, уединялся; но доброе слово шаловливых приятельниц вновь привлекало его к ним до новой ссоры и обиды.
Легко можно представить себе неловкого еще не то юношу, не то мальчика, который, несмотря на раннюю зрелость, все же находился в переходном возрасте. Наружный вид его соответствовал этому состоянию. Он был невысокого роста, довольно плечист, с не устоявшимися еще чертами матового, скорее смуглого лица. Темные волосы со светлым белокурым клочком чуть повыше лба окаймляли высокое, хорошо развитое чело. Прекрасные большие умные глаза легко меняли выражение и не теряли ничего от появлявшейся порою золотушной красноты. Слегка вздернутый нос и большей частью насмешливая улыбка, тщательно старавшаяся скрыть мелькавшее из-под нее выражение мягкости или страдания, – вот каким описывают Мишу Лермонтова знавшие его в эти годы[62].
В то время шла в нем усиленная поэтическая деятельность. Образы творений, над которыми работал он позднее, наполняли его фантазию: были сделаны первые наброски «Демона»; он успел кое-что передумать и пережить; обрывки мыслей, образов, типов, носясь в его воображении, путались и сливались с героями произведений других поэтов. Молодое восторженное настроение внезапно сменялось мрачным чувством, вскормленным горькими ранними опытами любящего сердца. Романтизм, свойственный его годам, да и эпохе 30-х годов, овладел им. Он любил декламировать из Ламартина и Пушкина, задумывался над драмами Шиллера, но всего больше начинал говорить в душе его Байрон. С огромным томом байроновских творений бродил молодой поэт по уединенным местам большого сада или, обиженный не понимавшими его девушками, удалялся в свою комнату. Мрачная байроновская муза нашла отголосок в душе молодого, начинавшего страдать мировой скорбью, непризнанного поэта. Он невольно подпадал под влияние этой музы, как и под влияние других, но, подражая британскому поэту, он оставался все-таки и тогда уже самим собой, своеобразным, как даже и в первых детских опытах подражания Пушкину. Все, что он писал, выливалось из души, пережившей то, что старался он передать в стройных рифмах своей поэзии. Он занимал у поэтов форму, брал даже целые стихи, но только если они отвечали его душе. Он не был слепым подражателем: не чужая рифма и образы руководили им, как это бывает обыкновенно в отзывчивых молодых душах в юные годы, воображающих себя поэтами, – нет, он брал только то, что по духу считал своим. Великие поэты служили ему образцами. Под их руководством он делал первые шаги на поприще искусства: так, художник, будь он великий Рафаэль, изучая и копируя кисть своего учителя, руководясь ею, рано уже высказывает собственную мысль и душу и, будучи под влиянием великих образцов, все же не может быть назван их подражателем. Таков был и Лермонтов. По тетрадям видно, как быстро он усваивал себе, что было нужно, как пользовался он творениями других поэтов для собственного совершенствования и развития и затем выходил на свою оригинальную дорогу. И чем более зрел он, тем менее отражалось влияние занимавшего его поэта. В тетрадях 1829 года, когда начал он свою поэтическую деятельность, мы видим концепцию и целые песни, взятые у Пушкина. В тетрадях 1830–1831 годов, когда является влияние других поэтов и особенно Байрона, Лермонтов уже далеко не в такой степени им подчиняется. Не боязливым учеником является он – не учеником, подражающим мастеру и вводящим в чужое произведение некоторые свои мотивы, – нет, он здесь уже сознает свои силы. Удивляясь наставнику и учась у него, он предъявляет смело права своей индивидуальности и знает, что по силе дарования рано или поздно станет с ним рядом, самостоятельным, как и он, великим талантом.
Это стихотворение, написанное в альбом Сушковой, может быть, и было тем, что, видя его «неразлучным с огромным Байроном», его дразнили английским поэтом – говорили, что он ему подражает, драпируется в тогу его. А Лермонтов никогда ни в кого и ни во что не драпировался.
В черновых тетрадях этого времени встречается много переводов и подражаний Байрону то в прозе, то в стихах. Так, он работал над «Гяуром», «Беппо», «Ларой» и другими произведениями английского поэта[64].
Лермонтов тщательно читает жизнь лорда Байрона, написанную Муром, что тотчас вынуждает его написать стихотворение:
Юноша так увлекался Байроном, что постоянно приравнивает судьбу его к своей. Свою раннюю любовь он поясняет сходством с ним. Сходство видит он и в первых приемах проявления таланта: «Когда начал я марать стихи в 1828 году, я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их. Они теперь еще у меня. Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же самое: сходство меня поразило». Затем далее он пишет: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном: его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе старуха предсказала то же самое моей бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось, хотя бы я был так же несчастлив, как Байрон»[65].
Однако и это влияние Лермонтов скоро пережил и понял, что он – не Байрон, а «другой, еще неведомый избранник», и избранник с русскою душой. Любопытно, что Лермонтов среди увлечения Байроном инстинктивно чувствует необходимость найти противовес влиянию чужеземного писателя и ищет его в родной литературе.
Родная литература наша тогда еще мало могла дать ему. Образцовые наши поэты бледнели от сравнения с иностранными, так что около того времени Белинский мог говорить о несуществовании русской литературы. Лермонтов в тех тетрадях, в которых занят Байроном, как бы с отчаянием восклицает: «Наша литература так бедна, что я из нее ничего не могу заимствовать. В пятнадцать же лет ум не так быстро принимает впечатления, как в детстве, но тогда я почти ничего не читал. Однако же если захочу вдаться в народную поэзию, то верно нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях». С этими песнями знакомил Михаила Юрьевича учитель русской словесности семинарист Орлов. Он давал уроки Аркадию Столыпину, сыну владетельницы Середникова Екатерины Апраксеевны. Орлов имел слабость придерживаться чарочки. Его держали в черном теле и не любили, чтобы дети вне уроков были в его обществе. Лермонтов, который был на несколько лет старше своего родственника, беседовал с семинаристом, и этот «поправлял ему ошибки и объяснял ему правила русской версификации, в которой молодой поэт был слаб»[66]. Часто беседы оканчивались спорами. Миша никак, конечно, не мог увлечься красотами поэтических произведений, которыми угощал его Орлов из запаса своей семинарской мудрости, но охотно слушал он народные песни, с которыми тот знакомил его.
62
Таким описывали мне Лермонтова учившиеся с ним товарищи. Описания их сходятся с тем, что говорит г-жа Хвостова [«Воспоминания», стр. 78]. Г. Пыпин [«Сочин. Лерм.» изд. 1873 года, стр. ХVIIІ] напрасно старается опровергнуть справедливость описания г-жи Хвостовой, называя его карикатурным. Карикатуры в этом портрете Лермонтова я не вижу. Г. Пыпин ссылается на сообщение г. Зиновьева, в словах коего я не вижу противоречия с описанием Хвостовой. Портрет Лермонтова с клоком белокурых волос видел я в Пензе у г. Хохрякова. Оригинал, кажется, в саратовском имении Столыпиных. Вот этот клок и побудил многих считать Лермонтова белокурым. Сравн. заметку Лонгинова в Русской Старин. 1873 г., т. VII, стр. 391.
63
В первый раз напечатано в Библиотеке для чтения 1844 г. под заглавием «В альбом» (из альбома г. Сушковой) и приписано к 1830 г.; во второй раз напечатано в том же журнале в 1845 году, т. 68, между 11 другими стихотворениями. Мне удалось отыскать точный список с тетради Лермонтова, о коей говорилось в Саратовском Листке 1875 г., № 246. Я получил тетрадь эту от почитателя Лермонтова г. Панафутина в Пензе. Там, под № 98, находится стихотворение: «Нет я не Байрон, – я другой, еще неведомый избранник», но оно оканчивается не стихом: «кто толпе мои расскажет думы? Или поэт – или никто!..», а «Я – или Бог, или никто!» – Был у меня в руках и вариант: «Иль гений мой, или никто». Может быть, первая и третья формы принадлежат даже и не Лермонтову, а сделаны издателями из боязни цензуры, в то время весьма своеобразно относившейся к употреблению слова «Бог» в печати.
64
В 7-й тетради г. Краевского встречаются прозаические переводы из Байрона: «Darkness». Лермонтов был в недоумении, как передать это слово: «мрак» или «тьма», что подало повод г. Дудышкину во второй статье: «Ученические тетради Лермонтова» [Отеч. Зап., 1859 г., кн. 11, стр. 256] видеть в прозаическом отрывке упражнение, «заданное учителем на тему: синонимы – мрак и тьма». Под влиянием этого стихотворения написана Лермонтовым пьеса «Ночь» [«Сочин.», т. I, стр. 83]. Это, конечно, далеко не перевод, сделанный в свое время И. С. Тургеневым [Петербург. Сборник Некрасова, 1846 г., стр. 501]. – Тут же Лермонтов перевел прозой «Napoleons Farwell» и стихами баллады Байрона:
и «Видение», [стр. 173, и т. IV, стр. 280] и пр.
65
[Соч. т. I, стр. 117]. В Тарханах старушки, бывшие дворовые девушки, рассказывали мне, что, в первую поездку на Кавказ, бабушку, гулявшую с внуком и Христиной Ремер, остановила цыганка. Она предсказала, что Ремер умрет скоро, а Лермонтов «примет смерть из-за спорной жонки». Ремер верила в это предсказание и действительно умерла на Кавказе.
66
Из рассказов Аркадия Дмитриевича Столыпина.