Страница 10 из 30
Этим состоянием, может быть, объясняется, почему в своем «Кавказском пленнике» мальчик-поэт рисует друзей пленника, играющих в его новом положении не последнюю роль и утешающих его, разделяющих с ним скорбь рабского положения на чужбине. «В слезах склонясь к младой главе», стараются эти товарищи несчастья привести в чувство лежащего без памяти. На груди их он плачет и рыдает по родине. Он
«Кавказского пленника» Лермонтов писал в Москве. По крайней мере, тетрадь, в которую вписан он, помечена: «Москва, 1828 год».
Мальчику, очевидно, очень хотелось придать своему опыту характер почтенного печатного издания. Тетрадь имеет вид небольшой книжки, переплетенной в зеленый сафьян с золотым тиснением, в 8-ю долю листа, с виньетками и картинками и с заглавным листом, писанным как бы печатными буквами.
В одной тетради с «Кавказским пленником» находится и еще поэма, тоже относящаяся к 1828 году, – это «Корсар». Она писана под влиянием «Шильонского узника» Жуковского и начинается почти теми же словами:
Повлияли на нее, может быть, и «Братья-разбойники» Пушкина, которые, впрочем, и сами по себе напоминают «Шильонского узника», что чувствовал и сам Пушкин и что высказал он в письме к князю Вяземскому [«Русский архив» 1874 г., номер 1]. Во всяком случае, влияние «Братьев-разбойников» видно в стихотворении «Преступник». Но в этой поэме можно отыскать следы и еще одного влияния – это влияние Шиллера и именно драмы его «Дон Карлос». Героя поэмы полюбила мачеха. Как и в «Доне Карлосе», старик отец женится на молодой женщине. Молодая женщина и летами, и характером ближе подходит сыну, чем отцу, и развивается роковая страсть, вызывающая вражду между отцом и сыном. У Лермонтова отношения между мачехой и пасынком имеют более жгучий и страстный характер, у Шиллера же любовь их идеальнее и более платоническая. Надо, впрочем, сознаться, что в этой поэме заметно, как мальчик-поэт начинает освобождаться от непосредственного влияния. Мы видим больше самостоятельности и не встречаем перефразировки чужого стиха.
Влияние на поэму Шиллера тем вероятнее, что в это время Лермонтов действительно начинает знакомиться с ним и вчитываться в него, что видно из попыток перевода некоторых пьес немецкого поэта, которые встречаем в тетрадях 1828 и 1829 годов [ср. т. I, стр. 3–8]. В Шиллере его поразила мысль, которую он и передал двустишием:
Ясно, что раз под влиянием пушкинских произведений открылся в душе мальчика родник поэзии, давно в нем дремавший и насыщенный природой Кавказа, он уже бежал неудержимо, обращаясь сначала в ручей, потом развиваясь в бурливый поток и в реку, то шумно бегущую меж скал и каменьев, то тихо катящуюся меж тростников и лугов по цветущей равнине.
Выследить рост этого ручья мы можем: видим почти каждый посторонний приток, воспринятый им, и надо сказать, что рост этот совершался с изумительной быстротой. Лермонтов воспринимал в себя все, что подходило к его индивидуальности, энергически отбрасывая чуждое ему.
Одновременно с Шиллером Лермонтов познакомился, конечно, и с Гете, но олимпийское спокойствие гетевской музы не могло нравиться юноше – он понял ее уже гораздо позднее, когда талант и дух его стали более зрелыми. Теперь он сделал было попытку даже перевести кое-что из Гете, но не кончил перевода [ср. т. I, стр. 9].
Знакомясь с Шиллером, Лермонтов начинает пристращаться и к драматической форме. Прежде всего в тетради 1829 года встречаем мы перевод сцены трех ведьм из «Макбета» Шиллера. Известно, что Шиллер не просто перевел шекспировского Макбета, а переделал его под влиянием общераспространенного в то время мнения, что произведения Шекспира, при всей своей гениальности, уродливы и для представления в театре должны быть переделываемы. Лермонтов рано интересуется Шекспиром, переделки его ему не нравятся [см. письма к тетке, т. V, стр. 377], и он оставляет Макбета в переделке Шиллера непереведенным.
Первую попытку драматизировать сюжет, хоть бы и чужой, представляют «Цыганы» Пушкина. Он хотел из этой поэмы составить либретто для оперы и взялся за него еще в 1829 году, но и эта попытка осталась неоконченной [соч. т. I, стр. 10]. Лермонтов частью сохранял дословный пушкинский текст, частью же, где считал это нужным, вставлял свои стихи, или писал монолог прозой, или оставлял пробел для того, чтобы «выписать из Московского Вестника подходящую песню для одной из цыганок». Юный писатель, как видно, не церемонился и откровенно брал то, что считал подходящим [т. IV, стр. 2].
Мало-помалу драма так увлекает Лермонтова, что все прочитанное слагается в фантазии его в драматическую форму. Тут мы встречаемся с обрывками мыслей и воспоминаний, накиданных им в черновых его тетрадях. Прочитывает ли Михаил Юрьевич популярный тогда роман Шатобриана «Аттала»; он в тетрадях пишет заметку: «Сюжет трагедии. – В Америке. – Дикие, угнетенные испанцами. – Из романа французского Аттала». Читает ли он русскую историю, сейчас слагаются у него образы и драматизируется сюжет: «Мстислав черный». В герое Мстиславе Лермонтов старается изобразить свои чувства, свою любовь, патриотизм.
В конце израненный Мстислав умирает под деревом, прося одного из бегущих мимо него поселян, ищущих в лесу убежища от татар, рассказать его дела какому-либо певцу, «чтобы этой песнью возбудить жар любви к родине в душе потомков».
Очевидно, Лермонтов в себе самом видел этого певца. Сюжет этот, оставленный поэтом, доказывает, однако же, как рано затрагивали его мотивы из народного прошлого и что знаменитая его «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» – не единственная попытка в этом роде. Между стихотворениями 1829 года встречаем мы тоже отрывок поэмы «Олег» [т. I, стр. 17].
Все, с чем знакомился Лермонтов, приводит его к мысли о драме. Читая жизнь Мария, написанную Плутархом, он задумывает трагедию «Марий» [т. IV, стр. 248], оканчивающуюся смертью Мария и самоубийством его сына, и затем, в той же тетради, говорит о желании написать трагедию «Нерон», не помечая, впрочем, плана ее. Эти обе трагедии задуманы были им в 1831 году и тоже не выполнены. В тетрадях же 1830 года после сюжета «Мстислав» встречается целый ряд набросков и замыслов один другого причудливее, а главное – кровавее. Как и раньше в своих переделках произведений знаменитых поэтов, в своем «Кавказском пленнике» и «Корсаре», молодой Лермонтов думает еще, что сила трагедии заключается в ужасном, в убийстве и крови.
Едва ли не первым сюжетом трагедии записан сюжет, в котором отец с дочерью, злейшие разбойники, ожидают приезда сына к себе в деревню. Недалеко от этой отцовской деревни спешащий к отцу и сестре молодой человек на постоялом дворе встречается со своей возлюбленной и матерью ее. Ночью на них нападают разбойники. Офицер храбро защищается и одному отрубил даже руку. Поутру с трупом своей возлюбленной он прибыл в деревню отца, где по недостающей руке больного он узнает, кто были ночные разбойники. Подоспевшая, еще по прежним подозрениям, полиция арестует отца, а сын, не вынеся горя и позора, застреливается. Тут вбегает старый служитель сына, хочет его увидеть и видит мертвого [т. IV, стр. 1].
Таких набросков и планов в двух-трех словах или кратких пометках много раскидано по тетрадям. Начинающий драматург не знает, за что взяться. Выполнение задуманных сюжетов не удавалось, но, может быть, оно требовало изучения, которое было не под силу; требовало знания нравов, жизни, этнографии, истории. Поэт мечется из стороны в сторону. Он даже думает покинуть драматическую форму и временно останавливается на мысли написать поэму «Поэма на Кавказе. Герой – пророк», как гласит небольшая пометка.