Безбилетник

Об этом Филип был осведомлён во всех деталях, и всё благодаря одному другу, которого он постоянно носил при себе и чуть ли не поминутно расспрашивал, не произошло ли чего в мире такого, что могло затронуть его самого. Его спутником был умный телефон, в котором он писал, читал и играл и который лишь пару лет назад совершил своё победное шествие вокруг света. Отношение к этим машинам было неясным. Те, кто их разрабатывал, уверяли нас в своей филантропии, но мы им не верили, считали их злодеями, участвующими в проекте, который ставил себе целью истребление человека. Несмотря на это, мало кто отказывался от машин, напротив, мы использовали их всё эффективнее, давали им всё больше места во всё новых областях жизни. Работа без них была уже немыслима, но и в свободное время, в полном здравии, а также всё больше и больше в любви мы полагались на их ве́дение и веде́ние, преданно шли у них на поводу, зная вместе с тем, насколько маловероятно, что они приведут нас к счастью. Но поскольку мы потеряли веру в свою свободу, знание о том, в чём могло бы состоять наше счастье, сопрягается у нас с этими машинами.

У каждой эпохи есть инструмент, от которого она фундаментально зависит. Индустриальная революция – это паровая машина, Просвещению требовалась типографская наборная касса, а моё время оказалось подвешено к прибору, правда, это был не умный телефон, как полагало большинство, а блок питания с зарядным кабелем, маленький трансформатор, которым заряжали ионно-литиевые батареи, питающие тех всезнаек. То зарядное устройство было маленьким и невзрачным, о нём мало кто говорил, но как только его не оказывалось под рукой, эти умные телефоны умирали от голода, а люди превращались в глухонемых, становились оторваны от остальных и по-настоящему беспомощны.

Но Филип ещё был на связи. Он затенил глаза от солнца, чтобы видеть на экране клавиатуру. Он написал Вере, что будет неподалёку от места встречи, и в случае, если Ханлозер объявится, пусть об этом дадут знать Филипу. По такому случаю он напомнил Вере о том, чтоб она вовремя зарегистрировала его на рейс в Лас-Пальмас, на одно из передних сидений, тогда по прибытии самолёта он не теряя времени пунктуально сможет попасть в Техеду и встретиться там с группой пенсионеров, которые проводили отпуск в пешеходных экскурсиях и интересовались квартирами, предназначенными специально для пожилых одиночек. Филип намеревался пробыть на острове до пятницы, оформить с нотариусом все бумажные дела и поставить в договорах последние подписи. Четыре апартамента из двенадцати он уже продал, хотя они существовали пока лишь в строительных планах да в жалком рекламном ролике. Это был самый крупный его проект с тех пор, как он стал самостоятельным. Застройка обошлась ему в уйму времени, денег и нервов, но теперь дело оставалось лишь за малым: подписать договоры и огрести прибыль.

Усталость, охватившая Филипа, объяснялась пропущенным обедом и жарой. Тот час, который у него оставался до поездки к Белинде, он собирался провести у себя в машине и подремать хотя бы несколько минут. И он направился к многоэтажной парковке неподалёку от променада; парковка показалась ему сейчас непривычно пустой для пяти часов вечера. Не было видно ни души – ни на кассе внизу у входа, ни на лестничной клетке, ни в лифте. Большинство парковочных мест на этаже G пустовали. Царила зловещая тишина, даже антистрессовая музыка для релакса, обычно журчащая из громкоговорителей, была отключена. Филип даже забеспокоился, уж не прозевал ли он объявление о досрочном закрытии парковки, не полицейский ли рейд тут проходит или противопожарные учения, ради которых очистили парковку, но потом он услышал звук мотора с нижних этажей и голоса людей, успокоился и пошёл к своему БМВ. Он открыл дверцу, отодвинул сиденье, откинул спинку, убрал динозавра и устроился поудобнее. Включил радио, но послышался только шорох; и его телефон, как он успел заметить, был в этом здании, за бетонными стенами, вне зоны приёма. Это его рассердило, уж могли бы установить антенну, теперь он отрезан от мира, и если Ханлозер всё-таки объявится, сообщение Веры сюда до него не дойдёт.

Что в тот момент происходило в голове у Филипа, неясно. Пожалуй, он взвешивал, насколько вероятно, что это дело ещё сладится; может, он раздумывал, не выехать ли ему наружу и не поискать ли открытое место, где можно припарковаться, но такая вероятность в это время дня была почти исключена; он только зря потратил бы драгоценное время.

Так Филип снова очутился вскоре на Бельвью, в нескольких шагах от кафе. Он стоял у киоска с кренделями, оглушённый вонью жира, соли и каустика. Он видел, как люди толпой выходили из торгового центра в сторону Театерштрассе. Он смотрел на людей, с которыми делил этот город, разглядывал бизнесменов с выбритыми щеками, секретарш, рано закончивших свой рабочий день и нагрузившихся китайским хламом, которым они украсят свои каморки на окраине города, прочитывал блаженство на их личиках. Он чувствовал запах подростков, они воняли таурином и спермой, видел их глаза, полные надежды, опьянённые иллюзиями – они не знали, что уже давно сидят в ловушке, давно порабощены кредитными договорами. Он видел пухленькую кассиршу на перекуре, видел её сальную кожу и чувствовал её неутолённую похоть, от которой её избавит лишь на короткое время кое-как отманикюренный палец, её же собственный; он видел, как она в промежутке между затяжками тайком достала из кармана своего синтетического передника итальянскую конфету с ликёром и сунула её в рот – чтобы внезапно, ощутив вкус подгоревшего фильтра, очнуться из своего сна наяву и растоптать его, как и окурок своей выкуренной сигареты.

И в толпе, которую выгребала из торгового центра карусельная дверь, он заметил пару балеток сливового цвета, две пугливые ласки, затерянные в топоте, в штамповке из полуботинок и тяжёлых сапог. Больше он ничего не углядел, сама женщина, торившая себе путь сквозь толпу, оставалась невидимой. Филип повертел головой туда и сюда, чтобы рассмотреть её. На мгновение приоткрылся её силуэт, маленький, изящный, ранимый. Лет двадцати пяти на вид. Её лица он не увидел, но тут, должно быть, до его нюха донёсся её аромат – или представление об её аромате, розы или жасмина. Волосы её блестели, её окружало мерцание пудры, молочка и умащений. Она давала своей коже то, что этой коже требовалось, но не для того, чтобы нравиться, она лишь отдавала должное своему телу, которое несла, грациозно и проворно огибая бесчувственные посторонние тела. И когда она отделилась от толпы, Филипу показалось, что он различил жест её руки или её тела, движение, поманившее его, призывавшее последовать за нею, что не могло быть ничем иным, кроме иллюзии, ведь она его даже не заметила. Однако для Филипа не было сомнений: она имела в виду именно его, она подала ему знак. И он отлепился от своей колонны и шагнул в сутолоку вслед молодой женщине.

Неизвестно, случалось ли Филипу и раньше наугад следовать за девушкой в своих рейдах по городу, сознательно ли и преднамеренно он предался этой запретной игре. Ибо это было запрещено – пусть и не законом, но правилами приличия. Даже если женщина не замечала преследования, оно оставалось предосудительным, навязчивым, и если Филип хотел оправдать свой поступок, он должен был как можно скорее – при первой возможности – дать ей знать о себе. Оставаться в тени женщины, исподтишка изучать её, разглядывать фигуру, движения, в то время как она исполняла свои дела, забавляться её простодушным неведением – может, это было и заманчиво, но порочно и неподобающе.

В защиту Филипа можно было бы привести то, что он, насколько известно, не имел злого умысла и хотел просто скоротать время, бесполезный час, который надо было как-то убить, поскольку этот Ханлозер его подвёл, а ехать к Белинде было ещё рано. И, кроме того, всякая встреча изначально заставляет нас переступить через ту линию, которой приличия очерчивают каждого человека, ограждая его от вторжений. Кто целует лишь тогда, когда его об этом попросят, и кого целуют, только заручившись его согласием, тем никогда не целовать и не быть поцелованными. Кто хочет что-нибудь узнать о мире, получить доступ к его скрытым тайнам, тот должен входить в двери незваным, не дожидаясь приглашения. Ни одна история, тем более ни одна история любви, не приходит без нарушения правил. Ни одно завоевание не будет успешным без дерзкого присвоения права. Так что если бы Филип захотел заговорить с этой женщиной, в чём нет уверенности, то ему пришлось бы сделать что-нибудь по меньшей мере сомнительное.