Страница 2 из 14
«Маленький доктор», как за глаза называли Геббельса товарищи по партии, только за несколько часов до отправления в Шпортпаласт почувствовал, что душа его снова наливается горячей живой кровью.
Весть о капитуляции 6-й армии Паулюса сперва превратила ее в бесформенное облако иприта, а затем в безжизненную вулканическую породу. Сугубо цивильный, Геббельс даже представить себе не мог, какое адское пламя бушует в далекой приволжской степи.
– Будем ли мы удерживать Сталинград любой ценой? – спросил его в декабре вернувшийся с фронта ближайший помощник Фритцше.
– О да, конечно! – без тени сомнения ответил он. – Ведь на карту поставлена репутация фюрера как стратега. Нам не следует вмешиваться и путать его планы!
Как глупо! В последнее время он совершает одну ошибку за другой! Как можно было связывать репутацию фюрера с судьбой одной-единственной, пусть даже Сталинградской, битвы! Битва проиграна и… что теперь?! Что теперь должен благодаря ему подумать Фритцше?! А главное, что должен подумать о фюрере он сам, рейхсминистр, доктор Геббельс?!
Ну нет! Он – не Алеша Карамазов («маленький доктор» Достоевского обожал)! Тот легко разуверился в своем духовном отце сразу же после его смерти при первом же запахе тленья. Потом он точно так же разуверился и в своем русском боге. Но он, Геббельс, не русский и не православный, а Адольф Гитлер – не варварский славянский бог!
Еще на пороге своего дома он велел шоферу немного покружить по городу. Перед выступлением в Шпортпаласте требовалось укрепить дух до твердости меча нибелунга.
– Это будет мой Сталинград! – почти набожно прошептал откровенный безбожник Геббельс и, заметив, что его помощники удивленно напряглись, уже отчетливо добавил: – Они разгромили нас там, а я разгромлю их тут!
О, он еще никогда так тщательно не готовил свою речь! Просто одержимо, как будто самую последнюю в своей жизни. При одной мысли об этом ему становилось не по себе. Обычно речи надиктовывались со сжатых до предела конспектов. В них в зависимости от степени важности те или иные места были выделены красным, зеленым или желтым карандашом. Но в этот раз Геббельс собственноручно написал всю речь, без помощников и даже без стенографиста. Потом вымарал большую часть и переписал набело, вгрызаясь в каждое слово. И лишь к четырем часам утра речь для Шпортпаласта была наконец готова.
В течение нескольких часов он страницу за страницей передавал ее в комнату помощников, где два стенографиста ее лихорадочно печатали.
Получив назад последнюю страницу, Геббельс, в шикарном шелковом халате, окинул всех торжествующим взглядом:
– Ну как вам, нравится? – и, не обращая внимания на бурные поздравления, крикнул: – Уж эти мои десять вопросов попадут в точку, а! Сегодня вечером мы посмотрим результат!
И словно Господь, минуту назад выжегший на гранитных плитах десять бессмертных заповедей, расслабленно зевнул:
– Могу вас заверить, господа, как только кончится война, я перестану так надрываться и отдохну как следует. Чего и вам желаю!
На самом деле «маленький доктор» чудовищно рисковал. Впервые за всю историю национал-социализма он вознамерился, минуя фюрера, напрямую обратиться к нации с десятью вопросами, касающимися тотальной войны.
Всего через восемнадцать дней после сокрушительного разгрома под Сталинградом! К народу, потрясенному и униженному сверх меры! Только что Германия потеряла 300 тысяч лучших своих сынов. Это была величайшая искупительная жертва! А он, Геббельс, хочет сказать, что этой страшной жертвы недостаточно! И ради призрачной победы на алтарь должны быть положены все немцы. Все до единого! Вплоть до еще не рожденных!
Отказавшись от выступления в Шпортпаласте, Гитлер откровенно сделал шаг в сторону. Он боялся тотальной мобилизации, боялся спросить народ, готов ли он идти на любые жертвы ради торжества… национал-социализма. Боялся мистически.
В глубине души Геббельс его хорошо понимал. Если хоть на один вопрос зал ответит гробовым молчанием – Третий Рейх рухнет и Четвертому не бывать! Никогда!
Но еще раньше Гитлер вздернет его на ближайшем фонаре. Он не выносит, когда кто-то пытается подтолкнуть его к тому, против чего выступает его божественная интуиция. Не выносит до истерик, до…
Вот поэтому Геббельс так и не смог заснуть в ночь перед… как потом оказалось, своим торжеством. Он раз за разом перечитывал речь вслух, пытаясь запомнить, где следовало бы задержать дыхание, а где дойти до неистовства.
Верный Фритцше, конечно, видел, как министр выходил из кабинета, выкрикивал несколько фраз и, ликуя, вскидывал руки вверх:
– Здесь они у меня взвоют от восторга!
Фритцше не мог видеть, как, вернувшись к себе, Геббельс перед зеркалом яростно жестикулировал, гримасничал, вновь суровел лицом, то гомерически хохотал, то переходил на трагический шепот. И все это – без малейших пауз!
Но Фритцше все же изловчился и вклинился в непрерывный поток импровизации:
– А что будет, если немцы скажут «нет» тотальной войне?
Геббельс был потрясен его политической слепотой.
– Но к тому времени, как я задам первый вопрос, они уже час будут меня слушать!
Его покрытое круглогодичным искусственным загаром лицо еще больше потемнело от напряжения.
– А за час, дорогой Фритцше, я могу заставить их сделать все, что угодно!
Тот не стал спорить. Оба знали, что в зале будут размещены сотни «своих» людей, которые в нужный момент подыграют оратору. Не исключено, что точно так же сотни «своих» на площади Иерусалима орали Пилату: «Распни Его!». Но такая историческая параллель в нацистской Германии была не от мира сего. Иисуса распяли евреи, только евреи, никто, кроме евреев! Поэтому и «распни Его!» могли кричать только они.
Геббельс уже забыл о существовании Фритцше. Он вновь замер перед зеркалом, по привычке слегка кося влево, так как считал, что его правый профиль смотрится более нордически.
Черный бронированный «Мерседес», подарок фюрера, шипя шинами, мягко подкатил к подъезду поистине циклопического здания Шпортпаласта. До самого входа в два ряда застыли эсэсовцы в таких же черных лоснящихся мундирах с «молниями» в петлицах. Арийского вида офицер четко открыл дверь автомобиля.
«Маленький доктор» на мгновенье с удовольствием встретился с ним взглядом. Он любил все крупное и яркое. Ему показалось, а скорее всего, так и было, что глаза эсэсовца расширились от восторга.
«С такими солдатами, – чуть было не сорвалось с языка, – Паулюс просто обязан был… покончить с собой!»
Геббельс до хруста стиснул челюсти.
Глава 2
Зал Шпортпаласта, построенного в 1910 году, был рассчитан на 10 тысяч мест. Но в этот день избыток человеческой массы ощущался даже в воздухе. 15 тысяч истинных арийцев плотно забили все жизненное пространство без остатка, точно так же, как во время облавы забиваются камеры следственного изолятора, как бараки концлагеря.
Гитлер мог быть горд: Германия побила рекорд по плотности арийской породы на один квадратный метр. Такая «гора» не могла родить мышь!
Со всех земель Германии съехалась в Берлин старая партийная гвардия и несколько тысяч самых надежных функционеров, заранее проинструктированных и нацеленных. В партере и на балконах – представители всех слоев общества, в президиуме и в первых рядах – вернейшие партайгеноссе, рейхсляйтеры и гауляйтеры, генералы, министры, преподаватели вузов, артисты, учителя, банкиры, рабочие самой высокой квалификации, солдаты, инвалиды Восточного фронта – без ног, без рук, даже слепые. В проходах – во весь зал – сомкнутые колонны эсэсовцев – затылок в затылок.
Над сценой – во всю ее ширину – гигантский транспарант – белым по красному – «Тотальная война – самая короткая война!»
И тут, как и в случае с десятью вопросами к нации, Геббельс смертельно рисковал. Сконцентрировав весь цвет Третьего Рейха в одном, легко угадываемом месте, в городе, который с самого начала войны был для англичан целью номер один, он, сам того не понимая, поместил его в огромную братскую могилу, которую врагу осталось только забросать землей.