Чужеземка

Но черный кошелек был уже пуст. Видимо, все деньги тетка надежно припрятала, оставила немного на дорогу. Это и спасло ее от полного разорения. Цыганка еще больше потемнела от разочарования и, не удержавшись, потянула к себе один из свертков.

– Нет денег – дай пакет!

Алчность погубила ее. Дурман, в который до этого момента была погружена тетка, рассеялся, она опомнилась и крепко вцепилась в свои свертки. И визгливо потребовала:

– Отдай деньги!

– Какие деньги? – удивленно пожала плечами цыганка. – Приснилось тебе, что ли?

Ни червонца, ни рубля у нее в кулаке действительно уже не было. Куда и когда они исчезли, Михаил не заметил, хотя смотрел очень внимательно. Он усмехнулся, невольно восхищаясь ловкостью рук цыганки. Тетка внизу голосила:

– Ограбили! Чтоб вам всем околеть, цыганское племя! Обвела вокруг пальца!

Вокруг нее скакали цыганята, они протягивали ручонки и жалобно повизгивали:

– Ну, дай пакет! Дай-дай! Ай, как кушать хочется…

Тетка подхватилась и, забыв о пропавшей бесследно десятирублевке, бросилась прочь. По-крестьянски сметливая, она быстро и верно сообразила, что червонца уже не вернуть, а если промедлить, то потерять можно намного больше. Тетка торопилась так, словно за ней гнались черти. Наверное, не скоро забудет она этот день и выберется куда-нибудь из своей деревни, подумал Михаил и едва не рассмеялся. Он почему-то был уверен, что сам ни за что не попался бы на такой нехитрый трюк с гаданием.

Завладев вагоном, цыгане незамедлительно обжили его, как свою родную кибитку. Кто-то, не обращая внимания на окружающих, разделся до белья и сушил одежду, попутно латая в ней дыры, где-то в конце вагона увлеченно скребли ложкой о днище консервной банки, подбирая остатки, в соседнем купе азартно резались в карты, оттуда доносились крики и громкий смех. Цыган не смущало, что это дом временный и на колесах, и что уже на следующей станции их могут снять с поезда. Кочевая жизнь была у них в крови, перешла по наследству от дедов и прадедов. Различие было лишь в том, что те странствовали в конных повозках, а они пересели на коней железных. Но не изменили при этом ни обычаям, ни вере, ни себе. Пожалуй, если бы они не умели с такой легкостью приспосабливаться к непрерывно изменяющейся жизни, их давно бы постигла та же участь, что и многие великие и малые народы, безвозвратно исчезнувшие с лица земли за ее долгую историю. А цыганский род, наперекор всему, существовал тысячелетия, и не удавалось его извести ни мору, ни войнам, ни людской ненависти.

Трое цыганят примостились на верхней полке напротив Михаила. Тесно прижавшись, словно волчата одного выводка в норе, они бросали на него быстрые любопытные взгляды, поблескивая черными бусинками глаз, и перешептывались. Видимо, их привлекала его туго набитая дорожная сумка. Когда Михаил открыл ее, они замолчали и начали громко глотать слюну. Но Михаил достал коробку с шашками, и цыганята разочарованно завозились. Однако сумка оставалась по-прежнему полной, и они еще не теряли надежды. Будь у Михаила что-нибудь съестное, он поделился бы с голодными малышами. Однако в сумке были уложены только книги и вещи, а идти в вагон ресторан ему не хотелось. Читать он не мог из-за шума, который подняли цыгане, поэтому, чтобы как-то скоротать время, он решил сыграть сам с собой партию в шашки. Это занятие обычно хорошо помогало ему ни о чем другом, кроме игры, не думать. За несколько минувших суток он порядком устал от бесплодных размышлений и порой начинал жалеть, что не взял билет на самолет, пусть даже ради этого ему бы пришлось посуетиться в аэропортах пересадок. Впрочем, он знал, почему так вышло. Он не желал задерживаться в том городе, откуда началось его путешествие, и где жила Альбина, ни на час. Кроме того, если бы он сейчас уже был дома, это все равно не принесло бы ему облегчения, и его изводили бы все те же мысли. Излечить его могло только время. И лучше, если оно пройдет в пути, среди незнакомых, а, значит, не имеющих возможности влезть без спроса в его душу, людей.

Шашки, которыми увлекался Михаил, были не обычные, русские, а стоклеточные, международные. И каждая партия затягивалась надолго, если играть не в поддавки. Но вскоре к Михаилу подошел один из цыган и что-то сказал на своем языке. Михаил жестом показал, что ничего не понял. Тогда цыган кивнул на подростка лет четырнадцати, который сидел на скамье у бокового окна и во все глаза смотрел на Михаила. И уже по-русски повторил:

– Эй, гаджо, сыграй с ним. Увидишь, как он тебя обставит!

Не дожидаясь его согласия, внизу уже освобождали место для игры, очищая от объедков стол. Михаил показал цыганятам, сидевшим на вагонной полке напротив, на свою сумку и погрозил им пальцем. Затем мягко спрыгнул вниз. От долгого лежания затекли мышцы, и он решил воспользоваться случаем, чтобы их размять.

Михаил был невысок и худощав. И в тесном купе чувствовал себя почти так же свободно, как в просторной комнате. Однако низкие потолки и узкое пространство между стенами всегда подавляли его дух, он быстро уставал от них и спешил выйти. Михаил не представлял, как кто-то может годами сидеть в тюремной камере и оставаться в здравом уме. Ему казалось, что без синего неба над головой он не прожил бы и недели. Невольное заточение в поезде он воспринимал как суровое, но справедливое наказание за былую необузданность своих страстей, которое он сам наложил на себя.

Подросток-цыган выглядел не по годам серьезным и сосредоточенным, когда расставлял шашки на доске. Он будто выполнял ответственное задание и боялся ненароком ошибиться. Над игроками мгновенно сгрудились цыгане, набежавшие со всего вагона, они толкали друг друга локтями и вполголоса переругивались, обсуждая каждый ход. Михаила слегка мутило от непривычного и неприятного ему запаха, который заполнял вагон. Накрепко закупоренные окна не пропускали малейшего сквознячка. Цыгане словно опасались простудиться. Михаил сейчас с удовольствием окунулся бы в холодную воду, чтобы смыть с себя липкий пот, который, казалось, закупорил все поры на его теле, вызывая почти физические мучения. Пока он страдал, он мало смотрел на доску и проиграл.

Цыгане, окружавшие их, радостно заверещали. Они смеялись, хлопали подростка по плечу, ласково трепали его густые курчавые волосы, а старший среди них, седой и с большой серебряной серьгой в ухе, настойчиво допытывался у Михаила:

– У тебя какой разряд, а? Ты, наверное, гроссмейстер? А он неграмотный! У нашего Миро больно умная голова.

Сам Миро молча и счастливо улыбался. Старый цыган погладил его по курчавой голове и приказал, довольный:

– Играй еще!

Цыгане настолько откровенно радовались его поражению, словно посрамили своего злейшего врага, что Михаил разозлился. Миро и в самом деле играл хорошо. У Михаила не было разряда по шашкам, но он у многих выигрывал с завидной легкостью. На этот раз ему пришлось проявить осторожность и поломать голову. Он едва не выиграл, но в последний момент «зевнул» дамку, и вторая партия окончилась вничью. Миро уже не улыбался, и вокруг все молчали, будто случилось нечто очень неприятное. Старый цыган нахмурился, но, что-то коротко буркнув на своем наречии, опять велел подростку играть.

Третью партию Михаил играл уже против троих или четверых цыган. Они наперебой давали Миро советы, кричали на него, почти вырывали из рук шашки, если он брался не за ту, на какую ему указывали. Подросток заметно растерялся. Играть с несколькими соперниками, каждый из которых мешал остальным, оказалось проще, чем с одним Миро, и Михаил буквально разгромил противную сторону.

Старик что-то зло сказал Миро и с размаха шлепнул по затылку. Миро выбрался из-за столика и ушел, пряча слезы обиды. На освободившееся место сел сам цыган и молча начал расставлять шашки. Михаил уже утомился от гама и духоты, всякий интерес у него давно пропал, но он понимал, что не дать старику шанса отыграться значило бы смертельно обидеть его и навлечь на себя неприятности. И счел за благо не спорить, подсмеиваясь в душе над самим собой. Никогда его не терзали муки спортивного тщеславия, и перспектива стать чемпионом цыганского табора тем более не прельщала. Наоборот, он бы с радостью потерпел поражение, лишь бы утихомирить страсти. Но старый цыган играл плохо. Он долго думал над каждым ходом, а сделав его, заметно нервничал в ожидании ответного. И когда проиграл, то окончательно разъярился. Сначала накричал на тех, кто сгрудился над столиком, а затем из внутреннего кармана своего короткого замшевого жилета, расшитого бисером, вынул толстую пачку денег. Взял сверху купюру в пятьдесят рублей и небрежно бросил на стол.