Страница 82 из 106
— Царём быть — дело нехитрое, князь Мстислав. Да уж больно тоскливо. Скажу тебе честно: бес это меня в ребро толкнул да бояре галицкие охмурили. Но пуще того — гордыня обуяла. Я ведь природный князь, князем и помру, а то, что согрешил, царём назвался — так сам и одумался. Галич-то я отдал Даниилу? Отдал. Так что, если меня черти спросят, мне им есть что ответить.
Мстислав Романович, поняв, что дальше любопытствовать не стоит, был вполне доволен тем, что узнал. Они ещё немного посидели, наблюдая за тем, как Прокофий с помощью челяди, бережно препровождают подгулявших гостей по их опочивальням, и решили, что и самим пора на боковую. Мстислав Романович поднялся и на правах хозяина дома предложил всем заканчивать пиршество.
После этого все отправились спать. Никто не хотел выглядеть разгильдяем, а то и чрезмерным любителем застолий в глазах начальника над объединённым войском. Даже молодые князья, сидевшие особняком и спорящие о том, можно ли монгола разрубить одним ударом или всё-таки нельзя, раз он железный, и те послушно поднялись из-за стола и, чинно попрощавшись с хозяином, удалились.
На этом закончился последний мирный вечер в Киеве.
Следующим утром, едва только красный солнечный круг выглянул из-за отдалённых холмов, Киев и его окрестности узнать было уже нельзя. Всё многотысячное войско пришло в движение. Над землёй стоял разноголосый гомон, ржание коней, слышались властные распоряжения начальников и воевод. В звук общих проводов вплетался бабий и детский плач: жители Киева и окрестных селений вышли и собрались вдоль обочин дорог, порой мешая проходу конницы. То одна, то другая баба выбегала чуть ли не под копыта коней, норовя в последний раз прижаться к мужу, сунуть какой-то узелок, впопыхах забытый ратником дома, в последний раз перекрестить. Ребятишки не отставали от матерей. Им хотелось, чтобы их тоже взяли на войну, и они до последнего бежали рядом с конными, хватаясь за стремена и поводья, просясь в седло. Русь прощалась со своими сыновьями, оплакивала их уход, все свои надежды посылая им вслед. Колокольный звон десятков киевских церквей, разносившийся на многие вёрсты вокруг, благословлял русскую праведную силу. Во всех храмах шли торжественные молебны.
Войско двигалось вниз по течению Днепра и на ладьях, и по берегу. Общее настроение было приподнятым: даже те, кто ещё несколько дней назад сомневался в необходимости похода, теперь, при виде этой огромной силы, оставили свои сомнения и преисполнились общим победоносным духом.
Старшие князья двигались, как и положено, впереди войска. Нечего было и говорить, что и их, и прежде всего Мстислава Мстиславича Удалого, переполняла уверенность в победе. Никогда ещё князь не чувствовал себя так хорошо. Каждая жилочка его отяжелевшего тела просто трепетала от неодолимого желания поскорее встретить врага.
Иногда перед конём Мстислава Мстиславича появлялся заяц и перебегал ему дорогу. Вообще лесная живность, казалось, тоже была охвачена общим возбуждением. И стая воронов, высоко поднявшаяся над землёй, провожала полки тревожным граем, и зайцы так и порскали из леса под копыта коней, и филины ухали, словно уже наступила ночь. Когда ещё был хорошо различим киевский колокольный звон, внезапно одно дерево, росшее у дороги — старый, многоветвистый тополь, — заскрипело пронзительно человечьим голосом, дрогнуло и медленно, роняя целый дождь поломанных сухих веточек, рухнуло, улёгшись поперёк дороги. Многие увидели в этом недобрый знак. Раздались голоса, призывавшие кого-нибудь из священников, сопровождавших войско, чтобы совершил краткую службу, благословив идти дальше. Но Мстислав Мстиславич, подъехав к лежавшему дереву и лично его осмотрев, обнаружил, что могучий тополь, оказывается, весь прогнил у самого корня, а стало быть, это и послужило причиной его падения. Задрожала под тысячами копыт земля, вот дерево и грохнулось, а вовсе никакая тут не дурная примета. Для сомневающихся, а также для самого себя, Мстислав Мстиславич несколько раз перескочил на коне толстый ствол — в ту и в другую сторону. Позвали людей, и через небольшое время тополь был оттащен в сторону. Движение продолжилось.
День становился жарким. Особенно это ощущалось, когда дорога, шедшая через лес, круто поворачивала и выходила прямо к Днепру, на открытое пространство. Тут, без защиты лесной тени, на свободном воздухе да ещё и глядя на заманчиво блестевшую под солнцем воду днепровскую, ратники почувствовали необходимость снять с себя лишние одежды. Это немного задержало войско, когда началось всеобщее раздевание и рассупонивание. Надетые перед выходом боевые шлемы, брони, кольчужные рубахи — всё торопливо стаскивалось и приторочивалось к сёдлам, а то и вовсе относилось в обоз. Мстислав Мстиславич сначала неодобрительно хмурился, глядя на такое разоружение. Потом махнул рукой, сам снял с себя корзно, тяжёлый нагрудник и шлем и остался в толстой льняной рубахе. Подозвал своего мечника Никиту, который, как всегда, находился в пределах видимости, и передал ему лишнее тряпьё:
— Отнеси-ка в обоз, Никитушка.
Телу сразу стало вольготно, оно свободно задышало. Чтобы, однако, войско не было захвачено врасплох противником в таком облегчённом виде, Мстислав Мстиславич решил, что с завтрашнего дня станет высылать далеко вперёд дозорные отряды.
К нему подскакал Даниил Романович. Приветливо поздоровался и предложил ехать вместе. Мстислав Мстиславич охотно согласился, весело подумав при этом, что зять, пожалуй, находясь рядом с ним, будет выглядеть больше похожим на старшего начальника, чем он сам. Облегчившись одеждой, Даниил, однако, не расстался ни с алым плащом, ни с тяжёлым шлемом, и даже знаменосец тащил позади него княжескую хоругвь. Таким образом, все признаки княжеского звания были при нём. Мстислав Мстиславич хотел было послать в обоз человека, чтобы и ему принесли хотя бы шлем, но передумал. Вместо этого он неожиданно для себя спросил:
— Скажи-ка, зять дорогой, не держишь ли на меня какой обиды? Я уж давно хотел с тобой поговорить.
Видно было, что Даниил Романович смутился. Чуть покраснел даже, видно, не ожидал вопроса. Но быстро справился с собой и, глядя прямо в глаза тестю, ответил.
— Немного обидел, князь Мстислав.
— Ну прости меня, Даниил Романович. Старого глупого дурака — прости, — искренно произнёс Мстислав Мстиславич, чувствуя, как в душе словно растворяется комочек больной совести. Эх, давно бы надо было объясниться с зятем. — Говори, пожалуйста, как на духу. Ты ведь как сын мне.
Мстислав Романович, брат Всеволода Чермного, находившийся неподалёку, навострил было уши — эх, и любопытный же разговор сейчас будет! — но, встретившись с тяжёлым взглядом подъехавшего мечника Никиты, смешался и поотстал. Тесть с зятем остались наедине. При Никите говорить было можно: он не слушал.
— Скажу тебе прямо, князь Мстислав Мстиславич, — начал Даниил. — Наследство после тебя осталось неважное. Расплодил ты в Галиче всякого отребья, сплошные венгры везде. Выкуриваю их, как клопов, а у них защитники находятся. Да и сам знаешь — тот же Судислав, тот же Глебка Зеремеевич да всё боярство галицкое.
— Да, тут я виноват. Каюсь, Даниил Романович. Но кто же знать мог, что так выйдет?
Тут Мстислав Мстиславич почувствовал, что говорит неправду. Ведь не было для него тайной, что Судислав — явный прислужник венгерский, королю Андрею готов всю землю галицкую продать. Ведь знал! А слушал его речи льстивые, хотел верить в преданность и верил. Бедный Даниил Романович! Чего он только не натерпелся во время бесславного галицкого царствования тестя! И вот ведь гордый отцовский норов: ни одним словом не упрекнул никогда!
— Ах, прости, прости меня, князь Даниил, — тихо повторил Мстислав Мстиславич. — Я виноват. Но погоди ужо! Вот закончим с этой войной, вместе к Галичу поедем. Я их там всех перевешаю, прихвостней венгерских! И духу ихнего в Галиче не останется!
— Чего уж там! — сказал Даниил Романович, глянув, однако, на тестя с сомнением. Что-то не припоминается, чтобы Мстислав Удалой хоть когда-нибудь кого-нибудь повесил. — Разберусь сам с боярами. Мне бы только поддержки немного, а я уж до каждого виноватого доберусь!