Страница 3 из 106
Беда Великого Новгорода была ещё и в том, что он не умел голодать. Не научился. Какой бы ни был неурожай, как бы хлеба в окрестностях не вымокали, а без пропитания город не оставался. Пусть и по дорогой цене, а купцы всегда подвезут из плодородных краёв и пшеницы, и ржи, и другого припаса достаточно. А разная чудь да чухонцы — те и рыбы соленой-сушеной, и битой птицы, всего натащат на Торг. И не только они. От немцев, из Литвы приедут обозы с мясом, селёдкой, мукой. Покряхтывай да развязывай мошну и покупай сколько тебе надо. Ну, пояс иногда затянешь потуже, а до нового урожая будешь жив и здоров.
Нынче совсем не то. Совсем плохо. Перерезал князь Ярослав Всеволодович Новгороду все жилы, питающие его, все пути торговые.
Иван очнулся от невесёлых мыслей, обнаружив себя по-прежнему стоящим посреди Малафеева двора. Неохота было никуда идти. Опустевшее, обезлюдевшее хозяйство вокруг стало зловещим, казалось, говорило Ивану: ну вот и ты скоро помрёшь, так и будешь здесь, посреди двора, валяться, а от меня никуда не денешься... Он постоял ещё немного, покачиваясь, борясь с приступом знакомой уже глухой тоски, и поплёлся, хрустя снегом, к себе в избушку. Избушка стояла в дальнем от хозяйского дома конце двора, рядом с кузницей.
На сегодня у Ивана ещё оставалось немного овсяного толокна, остатки того, что давеча выдал Малафей. Надеялся Иван перетерпеть день, а к вечеру, перед сном, заварить толокно в чашке и съесть эту благодать на сон грядущий. И спать лечь пораньше, а тело пусть во сне сил набирается. Вот только чем занять зимний, короткий и всё же такой невыносимо долгий день?
Дома Иван разжёг огонь, подбросив на ещё горячие угли сухих щепок. Смотреть, как пламя поглощает куски дерева, всегда было для Ивана занятием успокоительным. Но не теперь. Какая-то зависть к огню появлялась: огонь имел пищу, а Иван — нет. Ощущение смертного голода вдруг пронизало всё его существо. Иван, больше не раздумывая, достал с полки единственную свою посуду, небольшой железный котелок, зачерпнул в кадушке воды и поставил на угли, чтобы приготовить жидкую толокняную кашицу. Наполнить пустой, ссохшийся желудок — и всё, а дальше будь что будет! За всё голодное время, пожалуй, никогда ещё не испытывал Иван такой отчаянной тяги к еде, как сегодня. Говорят, что люди пожилые легче переносят голод, чем молодёжь. Ничего, Иван долго и терпеливо держался, не хуже стариков. А вот теперь, видно, пришёл край его терпению: если не напьюсь горячего варева, тут же, на месте, умру.
Вскоре кашица была готова, наполнив избушку невыносимо сытным запахом, к невольной досаде Ивана, которому и запаха этого было сейчас жаль терять попусту. Не дожидаясь, пока остынет, он принялся макать в котелок оструганную щепочку. Макнёт — обсосёт, макнёт — обсосёт. Так насыщаться казалось ему разумнее, чем проглотить дающее жизнь мутное варево в несколько жадных глотков. Да и само время насыщения сильно растягивалось. Когда и палочка, и сам котелок, наконец, высохли, затянутое бычьим пузырём оконце уже начало синеть.
Вечерело. Ещё один мучительный день заканчивался.
Иван подложил дров в огонь и улёгся на свою лежанку, закутавшись по самый подбородок. Славно так было лежать! В дымовом окошке тяга хорошая появилась, весь дым туда уходит, телу тепло и томно, а ноздри пьют чистый прохладный воздух. Можно и поспать, и вот бы до завтрашнего утра. Хозяин-то, Малафей, наверно, ничего делать сегодня не заставит. Сам лежит как бревно.
Вообще после смерти жены своей сильно сдал хозяин, а тут ещё голод, и припасы в доме быстро кончились, и кузнечный товар стал никому не нужен. Справным был раньше хозяином Малафей, а стал таким же, как и все, — нищим, голодным, потерявшим всякую надежду выжить и желание двигаться. Вот так, лёжа в своей просторной горнице, и помрёт. А что же тогда Иван? Ведь ежели не станет Малафея, то и остаток долга некому будет выплачивать?
Это была такая ясная и сильная мысль, что Иван даже сел на лежанке. Почему-то ему и в голову раньше не приходило, что от несправедливой виры, наложенной два года назад тысяцким, можно освободиться вот таким способом — с нежданной помощью беды? Но сразу стало как-то стыдно. Вроде бы смерти хозяину пожелал. Нет, никогда не желал Иван смерти Малафею. Даже попав к нему в рабы за убийство, которого не совершал.
Тогда просто случай такой вышел.
Был у Ивана сосед, прозвищем Плоскиня. Поглядишь — и впрямь Плоскиня: рожа широкая да плоская какая-то, будто по ней в детстве лопатой ударили, да так и стал жить человек дальше. И носик маленький, и глазки маленькие, близко посаженные, и рот с плоскими губами, едва прикрытый плоской же бородой. Привыкнуть, так ничего, а с первого раза, поглядев на такое лицо, сильно удивишься. Занимался этот Плоскиня не то, чтобы чем-то, а всем понемногу. Вроде и поторговывал, и с купцами обозы водил в Литву и в низовские земли, и плотницким ремеслом владел. И шибко любил подраться.
Иван тогда с матерью и двумя сестрёнками проживал не здесь, а в Прусском конце. Отец Демьян-кузнец ушёл с новгородским ополчением чудина усмирять. Да вскоре и погиб там, оставив вдову и троих сирот. После Демьяна Иван стал в семье старшим. Ну, люди помогали, конечно. А только в отцовской кузнице немного Иван заработать мог. Демьяна-то, кузнеца искусного, многие помнили, а Иван отцовского умения не успел ещё набрать. Учился сам понемногу, в подручные ни к кому не шёл (хотя и звали), всё надеялся: стану таким же, как отец, и дела пойдут, и матери старость обеспечу, и сестрёнок-близняшек пристрою за хороших людей. В общем, жили небогато, но дружно. И надежда на лучшее была.
И тут однажды подкатился к Ивану сосед Плоскиня. Он уж взрослый был мужик, а с Иваном, хотя тому едва в то время шестнадцать годков исполнилось, держался на равных. Подкатился с выгодным делом. Надо, мол, Иванко, товар одному человеку доставить. Одному мне, мол, тяжело, а с тобой мы это дело враз сладим. И насчёт оплаты договоримся по-суседски. Ну, Иван, ничего не заподозрив, согласился, хоть и помнил, что отец, Демьян, не любил Плоскиню этого. Зима тогда стояла, как и сейчас. К ночи Плоскиня запряг коняшку в сани, и поехали они с Иваном. Главное дело — Иван вовсе и не задумывался, куда и за чем едут. Когда Плоскиня ему про оплату сказал, родилась у Ивана мысль купить обеим сестрёнкам нарядные сапожки из красной кожи. Уж так девчонкам хотелось! Ну и пока ехали с Плоскиней за товаром, только про одни эти сапожки и думал Иван: да как он их сёстрам подарит, да какой визг поднимется.
Тем временем выбрались из города, миновав и стражу, и вообще никого по дороге не встретив. Дальше остановились в лесу. Луна светила. Плоскиня долго лазал по сугробам, потом подозвал Ивана. В снегу лежали три железные полосы, заготовки для кузнечного дела, тяжеленные, из тех, что немцы в Новгород привозят и продают.
Вот странно, подумал тогда Иван. Такое железо ведь всё считанное, его по договору староста от кузнецкого общества берёт на корню, а после меж кузнецами делит по справедливости. Демьян в своё время получал побольше многих. А несчитанное железо, считай, ворованное; если узнает староста, что какой кузнец из него свой товар делает, то может общество и кузню отобрать, и даже в подручные его больше никто не возьмёт. С этим строго. Но если по-умному, так поди дознайся! Железо оно и есть железо. И всё же Иван точно знал, что отец его никогда такими вещами не баловался. Честь берег.
Кое-как погрузили эти полосы в сани. Ивану и неловко было, что в таком нехорошем деле участвует, да в тёмном лесу вдруг боязно показалось Плоскине перечить. Одним словом, повезли в город. Если что, сказал Плоскиня, если нас с тобой окликнут али стражу увидишь — с саней прыгай да беги прячься. И я тоже побегу. А если без помех товар доставим, то от человека того много получим, сколько тебе в твоей кузне и в месяц не заработать! Жутко было Ивану тогда, в санях с ворованным железом, смотреть, как скалится напарник и зубы его белеют в лунном свете.
Обошлось. И в город въехали незамеченными, и к дому того человека добрались скоро. Этот человек и оказался Малафеем. Сани разгружать помогали его работники. Расплатился хозяин с Плоскиней щедро, хотя и много меньше той цены дал, что стоило бы железо, будь оно не краденым.