Катарсис. Наследие

Вся группа, пожалевшая кожевника, сжалась. Гадкий Утенок повернулся к другой группе, встретил удивленные глаза любимой, одобряющие глаза Пятого, взгляд Сбитого Зуба, сразу спрятавшего глаза.

– Зуб! Мы уже опоздали! Мы уже мертвы! Строй это стадо! Вперед!

Пятый направил своего коня в Пустошь. Это горожан Пустошь пугает. А для Пятого она – пустое пространство. Ему, свободно гуляющему по Гиблому Лесу, привыкшему к его насыщенности, пусть скверной, но – жизни, Пустошь была пустой и безграничной. Предсказуемой и неопасной, потому немного опьяняющей своей безграничностью, ощущением свободы, безбрежности и безмятежности.

Людей Пятый боялся много больше, чем скверны и ее порождений. Особенно – некоторых, которые, казалось, насквозь знакомы, а потом оказывается, что ты их совсем не знаешь.

Пятый думал о Белохвосте. И лишь часть его сознания воспринимала окружающее. Пустошь была так безмятежна, что ее унылое однообразие и спокойствие помогало юноше думать.

Задумка с «бунтом» вышла боком. Стала совсем не тем, чем ее задумал Пятый. Да, было подозрение, что у них в отряде завелся «сверчок». И прибился он – от «ополченцев». Больно уж легко Змеи завоевали тут все. Без скользких полозов тут не могло обойтись. Именно для него, для «дятла-стукача», был показательно раскрыт «план пути», организован «исход» недовольных. Но все ушедшие погибли. Стали думать на егеря… Пока не нашли и его тело, в окружении костей нежити.

Получается, напрасно они «взбаламутили» людей. Два десятка напрасных смертей. А это – грех. А за грехи придется заплатить. Таков закон Мироздания. Старый этот закон называл «кармой». Не «кормой», как думал выросший на море Серый, не той «кормой», которой Андр называл место, на котором сидел, а – «кармой».

Пятый тяжело вздохнул. Но еще больше, нет, пока – не пугал, а сбивал с толку, именно его друг и соратник – Серый. Пятый не узнавал его. И с каждым днем все больше недоумевал. И даже, да что уж перед самим собой? Пятый даже был напуган этой казнью милосердием. Не самой казнью. К смерти Пятый привык. К этой логической подводке. К этой показательности. К холодной, бесчувственной, расчетливой жестокости. Бесчеловечной. С каждым словом, с каждым отдельным словом и фразой Серого он был согласен. Но все вместе – бросало в дрожь. Он также мог зарубить Пятого или Жалею. Тем более что он ей уже вынес «предупреждение».

Да и Синьку. Что вообще ни в какие ворота не лезет! Пятый видел, как они любят друг друга, видел, как они мучились своими чувствами, потому и столкнул их лбами, что ему было больно смотреть на них обоих, не чужих ему людей. Но в момент казни Пятый вдруг понял, что с таким же – мертвым – выражением лица Серый не задумываясь располовинит и его, и Синьку. Потому что посчитает их неправыми. А их казнь будет справедливым милосердием.

Нет, Серый! Ты не прав! Старый таким не был. Он не то что не наказал Мрака за измену и соглядайство, а вообще – приблизил к себе, учил, пестовал, холил и лелеял, перековывал из недруга в соратника.

Пятый понял, что впервые за десяток лет, какие помнил, боится. Не скверны, полоса которой как раз появилась на его пути, боится своего друга. Того, во что он превращался, пройдя через Смерть и руки Некроманта. Может, Некромант что-то напортачил? Или Смерть забрала слишком многое из души хорошего, доброго идеалиста, каким был Белый Хвост? Оживший друг с отмирающей душой – вот что страшно!

А скверна? Что ее бояться? Да и скверны, которую Пятый всегда хорошо видел, было мало в этих Пустошах. Это в Гиблом Лесу скверна была сплошным туманом разной плотности, а тут – легкие, редкие полосы, как стелящийся по утрам дым от костра.

Мало кто знает, что скверна распространяется не абы как, а подчиняясь некоторым закономерностям. Пятый не знал этих закономерностей, но видел, что они есть. Как течет вода по земле, как бегут облака по небу, так и скверна течет по Миру, выливаясь из погани, а потом растекаясь согласно неведомым, но неутолимым закономерностям. И Бродяги ходят-бродят не просто так, а частенько – вдоль полос скверны.

Именно поэтому Пятый поехал вдоль самой крупной полосы скверны, ожидая встретить Бродяг, все больше забирая севернее от дороги. Полоса этой скверны пересечет дорогу каравану, поэтому надо посмотреть. Если Бродяг будет мало – можно будет развлечься. А будет много – можно будет предупредить Белого.

Но того, что Бродяг будет так много, не ожидал даже Пятый.

Он вылетел на гребень высотки и слишком поздно почувствовал опасность, слишком занятый своими мыслями, слишком успокоенный безмятежностью Пустоши. В распадке стояли сотни Бродяг, образуя рисунок завихрения, какой Пятый видел в ловушке Неупокоенных Духов, которую Старый назвал «Сад Камней». Сотни, может быть, и тысячи скелетов стояли именно таким рисунком.

Но через секунду их строй разрушился. Они увидели Живого. Пятого. Скелеты разевали челюсти с остатками неистлевшей плоти на еще угадывающихся лицах, но их характерный визг у них не получался. И они – не прыгали. И были «голыми» – без брони и оружия. Даже сильно голыми – плоть с них была срезана.

Пятый сломал Сигнал, пришпорил коня, поскакав в противоположную сторону от каравана. Ежесекундно он оглядывался, рискуя сломать себе шею, направив коня не туда.

Но Пятый продолжал удивляться «ненормальностью» Бродяг. Матерые Бродяги бы уже прыгали своими гигантскими прыжками, визжали бы, сворачивая кровь в жилах, бежали бы, обгоняя ветер. Эти же были – как свежие, «мясные» Бродяги, но без мяса. Они бежали быстрее любого человека, но прыгали совсем плохо. Визг у них так и не получался.

Но, тем не менее, Бродяги бежали быстрее, чем у Пятого скакал конь. И когда конь стал подавать признаки усталости, Пятый решил закруглять свой путь к каравану. Уводя часть Бродяг, Пятый не рассчитывал убежать от них. Он лишь хотел дать Серому больше времени на устройство боевых порядков. Пятый прекрасно знал, кому и в каком состоянии придется отбивать сотни Бродяг. И его маневр должен был разделить Бродяг, чтобы они обрушились не все разом на отряд Серого, а по частям. «Дракона надо есть кусочками».

С этой мыслью Пятый и полетел через голову коня. Юноша как раз в очередной раз обернулся посмотреть на преследователей, поэтому не видел вставший в камнях силуэт. Щелчок тетивы Пятый услышал слишком поздно, когда стрела уже вонзилась в грудь коня по самое оперение. Стремясь сохранить целостность самострела от падения с коня с такой скорости, Пятый совсем не думал о своей собственной целостности.

Молодость. Ей свойственно заблуждаться. Молодым чудится, что они бессмертны. Что неприятности и смерть – это у них, у других. Не у меня. Со мной ничего не может произойти плохого! Просто потому, что – не может, и все!

«Почему я их не почуял?» – в отчаянии подумал Пятый, когда пришел в себя после сильного удара о землю. Его руки уже был намертво стянуты за спиной, сам он был перекинут через спину коня, как мешок, глаза его были завязаны.

– Пошли вон, безмозглые! – каркающим голосом крикнул кто-то.

– Смотри, Осмин, работает амулет, – воскликнул другой голос.

– Заткнись! – каркнул первый. – Снимай с коня упряжь скорее, да валим! Нет у меня желания проверять, как долго амулет будет отпугивать эту безмозглость!

– Сколько мяса! Как жаль! – простонал второй голос.

– Берем этого сладкого мальчишку и бежим. А то мы сами станем мясом! – прокаркал первый.

Пятый услышал какой-то легкий хруст под самым носом и слишком поздно понял, что надо было не дышать. Реальность закрутилась спиралями того самого «Сада Камней» и погасла.

– Тревога! – закричал Разумник усиленным магией голосом. – Стрелок сломал Сигнал!

Гадкий Утенок вынырнул из раздумий, послав коня сразу вскачь. Он помнил, куда пылил Пятый.

– Зуб, строй это стадо! Оттуда угроза! – закричал командир.

Восемь всадников поскакали за ним.

Им навстречу уже текла сплошным потоком река свежих, освежеванных скелетов. Белый на всем скаку врубился в этот поток, сбивая Бродяг конем, раскалывая им черепа, разрубая им позвоночные столбы. Конь Гадкого Утенка почти остановился, ведя свой собственный бой с Бродягами, кроша их копытами, растаптывая упавших Бродяг. Белый рубил направо и налево, впереди и сзади. Его длинный меч отлично подходил как раз для такой рубки с коня. Мелькая, как крылья птицы.