Страница 11 из 18
Леопольд отстранился от стены, на его лице промелькнула гордая улыбка. Ловко достав нужный листок из папки, он принял позу, более подходящую поэту, декламирующему оду, а не журналисту-оппозиционеру, и стал проникновенно зачитывать. Нужно отдать должное, его речь с первых слов и до самого конца удерживала всеобщее внимание: даже студенты у окна, до которых до сих пор долетали лишь обрывки беседы, прекратили переговариваться и вслушивались в звучный манифест, искусно составленный Леопольдом. Никто даже не подозревал, скольких трудов ему это стоило, – так естественно звучало каждое предложение. Наконец он дочитал, и по комнате прокатилась волна аплодисментов.
Когда все стихло, Жоакин обратился к Петрику:
– А нет ли среди ваших предприятий типографии? Нам необходимо набрать и размножить все материалы.
– Эм… Сейчас вспомню… Кажется, одна имеется, но только не в столице, – замялся наследник многомиллионной индустрии.
– Тем лучше, – одобрительно кивнул Жоакин.
Фабиан же все это время сидел молча, разглядывая картины на стенах и собственные ногти. Он уже успел осушить более половины бутылки красного вина из погреба Ривхольма и, слегка захмелев, держался отрешенно. Его раздумья прервал закономерный вопрос Жоакина:
– А как обстоят дела с вашей областью? Заинтересована ли женская часть рабочих в переменах?
– Заинтересована, – небрежно бросил Фабиан и потянулся к бутылке, но, уловив на себе строгий и раздраженный взгляд управляющего, опомнился и продолжил говорить: – Жаль, но многие вообще недооценивают прекрасный пол… а ведь женщины способны на многое, даже выйти на баррикады… Если потребуется, с обнаженной грудью.
– Прошу без сальностей. – Жоакин поморщился.
Тут переполошились студенты и, столпившись у открытого окна, взялись выглядывать наружу. Петрик и Якоб тоже прильнули к соседнему окну.
– Едет. Карета едет! – произнес самый говорливый из юношей.
– Мы… кого-то ждем? – севшим голосом спросил Юстас, до этого хранивший невозмутимость.
– Ага, герб-то гвардейский, – потускневшим тоном добавил другой студент.
Уже никого не слушая, Жоакин чуть ли не бегом устремился вниз по лестнице, к выходу из особняка. Его сердце бешено колотилось, предчувствуя беду, которую он не знал, как отвести. Оказавшись на улице, он обнаружил нескольких встревоженных служанок, уже стоящих у главных ворот. Их испуганные глаза обращались то к приближающейся карете, то к управляющему.
Гвардейский экипаж остановился у самой ограды поместья, и из него вразвалку вышел единственный мужчина в военной форме капитана, которую довершала фуражка с начищенным до блеска черепом. Жоакин решительно двинулся ему навстречу, словно на расстрел.
– Добрый день, господин капитан. Чем обязан…
– Ты кто? – резко прервал военный, даже не глядя на Жо. – Это здесь же проводится собрание?
Не дожидаясь ответа, он зашагал к особняку. Жоакину оставалось только последовать за ним внутрь.
Гробовое молчание в гостиной второго этажа нарушилось треском распахнувшихся дверей. Капитан вошел в комнату, саркастически оглядывая всех присутствующих.
– Что, обмочили штаны, господа заговорщики? – паскудно улыбнулся гвардеец. – А я к вам с миром.
Капитану никто не ответил, и он продолжил как ни в чем не бывало:
– У меня тут есть несколько бумажонок, которые должны вас заинтересовать. – Он приблизился к столу и широким жестом бросил на него пачку запечатанных конвертов. – Вот, полюбопытствуйте.
Никто не шелохнулся. Тогда Леопольд медленно подошел к столу на ватных ногах и взял верхний конверт. Так и не решившись открыть его, он поднял взгляд на капитана и тихо спросил:
– Что в этих конвертах?
Военный, повергая окружающих в еще больший ужас, громогласно расхохотался:
– И эта кучка трусов собралась устроить переворот? Глазам не верю! – Отсмеявшись, он снизошел до ответа. – В этих конвертах – освобождение господина Траубендага от всех обвинений в преступлениях против короны; освобождение господина Йохансона от всех обвинений в преступлениях против короны; освобождение господина Дюпона… кхм, ну вы поняли. Кроме того, здесь разрешение на учреждение Комитета по правам рабочих при Судебной коллегии Его Величества.
Юстас, до тех пор вжимавшийся в кресло, наконец понял, кто их внезапный гость. Тогда он встал и обратился к гвардейцу:
– С чего бы все это, капитан Вульф?
– Привет от Верховного судьи Спегельрафа, – снова ухмыльнулся вояка. – Пакуйте вещички. Вам освободят помещение к концу недели, так что не тяните со сборами, дамочки.
#3. Таланты заурядных швей
Первое время Луиза развлекала себя счетом: сколько полотен ткани проходит через ее руки за один рабочий день, сколько строчек она делает, сколько раз нажимает ногой на педаль, приводя в движение механизм, – но очень быстро ей это надоело. Остались только ритм, отмеряющий время, и мелькание иглы вниз и вверх, вниз и вверх. На фабрику она устроилась меньше года назад. Потребовалось около трех лет, чтобы прекратились постоянные пугающие беспорядки на улицах, а предприятия начали работать в прежнем режиме. И еще немного времени, чтобы освоить швейную машину. Со слов ее товарок было ясно, что темные времена закончились благодаря учреждению парламента, но она не стремилась вникать в детали.
Из рукоделия Луизе больше всего нравилось вышивание, но сейчас в этом не было нужды, и она радовалась даже такой отупляющей работе. Ей уже исполнилось восемнадцать, и она не могла больше отрабатывать место в общежитии, обстирывая и причесывая других женщин, – этого было мало. К тому же все что угодно лучше, чем спичечная фабрика. Или работный дом, о котором и подумать было страшно.
Первое время Лу держалась за Зельду, будто кухарка была ей родней, и та вела себя соответственно. На следующий же день после переворота она поговорила с испуганной и подавленной Луизой и велела ей никому не говорить, чья она дочь и кем была при дворе. Дескать, когда придет время, отец сам ее найдет и вернет в семью, хотя Лу никогда на это не надеялась. Потом до женщин дошли слухи, что в ту ночь были убиты почти все придворные, находившиеся во дворце. А до некоторых добрались в их же домах. Зельда умерла пару лет спустя от воспаления легких, и Лу осталась одна.
Затекли шея и плечи, а от треска машинок и болтовни работниц болела голова. До обеда еще далеко, а до конца смены еще дальше. Во всем цеху наблюдалось большее оживление, чем обычно. Потянувшись через проход, Луиза дотронулась до локтя своей соседки, Маришки, и спросила у нее, о чем все переговариваются. Та, качнув светлыми кудрями-пружинками, ответила:
– Прошел слух, что после перерыва нас соберут послушать какого-то красавчика из политиков. Его уже кто-то видел у директорского кабинета, говорят, картинка!
Выпалив все это, Маришка тут же вернулась к своему необъятному полотнищу, еще энергичнее разгоняя колесо машинки, словно мысли о красавце-мужчине на фабрике придавали ей сил.
«Что ж, меньше рабочих часов – меньше заплатят в конце недели», – пронеслась мысль в голове Луизы.
В обед слухи подтвердились: когда все расселись в общем зале со своими подносами, директор вышел в центр и попросил не расходиться после еды, чтобы послушать некую речь. Идти, кроме цеха, было все равно некуда, поэтому Луиза осталась вместе со всеми.
Через двадцать минут место директора занял человек, который одним своим видом, не произнося ни слова, смог бы приковать внимание целой толпы. Картинка – это слово описывало его наиболее верно, особенно в глазах сотни швей и закройщиц. Гость был высок и атлетически сложен, а волна каштановых волос падала ему на плечи, придавая сходство с принцем из сказки.
Мужчина представился Фабианом Дюпоном из Комитета по правам рабочих. Его речь была долгой и пространной, но сопровождалась обворожительными и галантными жестами, каждый из которых вызывал бурю восторга. Работницы фабрики, казалось, уже были готовы пойти на край света даже за таким пустомелей – ради одной только его улыбки.