Страница 3 из 5
- Но это же, как снежный ком – дальше будет только хуже. Всё больше и больше будут зверствовать.
- Да – согласился Подколодный, - это неизбежно. И я думаю, что зверства не помогут. Машина будет уничтожать и своих и чужих. Знакомца-то твоего, Мирона Кузьмина, Дончека обвинила в предательстве, и расстреляли его. Я уж тебе в Болгарии не стал говорить. А он командующий армией был. Его сам Троцкий назначил. Во! А ты говоришь! И когда это кончиться – кто знает? Страшно.
- Когда-нибудь да закончится. И никакая это не машина, а продуманная стратегия. Волю народную так подавляют. Что бы строил народ коммунизм и голову б не поднимал и даже не задумывался, что теория этого вашего Маркса не жизнеспособная. Гутарят, что Ленин ваш с ума сошёл, когда понял, что натворил.
- Ты со словами-то этими поосторожней. Нахватался всякой дряни за границей!
- Мне что-то хуже грозит? – усмехнулся Андрей. – И кореша твоего к стенке поставят, когда в нём надобность отпадёт. Чтобы не очернял светлого коммунистического завтра.
Подколодный не ответил: понимал, что всё может быть.
Андрей достал клочок газеты, насыпал туда махорки, свернул цигарку, вставил в мундштук, чиркнул половинкой спички о коробок, закурил. Руки у него не дрожали.
- А ты не боишься – заметил Иван.
- Отбоялся. Да и казак я, стыдно бояться.
- А жена, дети?
- А что? На Дону вдовы и сироты не в диковинку.
Андрей тихо в полголоса пропел:
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,
Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами,
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,
материнскими слезами.
Спел, а сам вспомнил другую песню, что пели казаки в двадцатом году, отступая в Крым, явно переделанную на свой лад из офицерского романса, полную тоски и безнадёжности.
Не для меня придёт вясна,
Не для меня Дон разальёться.
В памяти всплыл последний куплет:
А для меня, кусок свянца
Он в тело белое вапьёться
И кровь горячая пральёться,
Такая жизнь, брат, ждёть меня.
Какая там жизнь! Вот жизнь как раз и не ждёт, жизнь кончилась. Ждёт жена.
- С женой встречаться не передумал? – прервал его размышления Подколодный.
- Нет.
- Скажешь ей?
- Зачем?
- Ну?.. Твоё дело…
- Моё – согласился Андрей и с досадой добавил: - Эх, сидели бы вы тихо на своём корыте – всем бы хорошо было.
Подколодный развёл руками:
- Ну …
Вернулся подъесаул в бывшую монастырскую келью, а теперь камеру, сел на свои нары каким-то растерянным. Что было тут же замечено его сокамерниками.
Священник отец Глеб Крестовоздвиженский, огромный здоровяк-поп из села Измайлово, что под Тамбовом, в штопанной-перештопанной рясе, с деревянным самодельным крестом на верёвке поверх её, подошёл к Андрею.
- Что случилось? – участливо спросил басом.
- Жена приехала. Свидание разрешили.
- Радоваться должен.
- Да. А до восьми вечера ко мне должны применить высшую меру социальной защиты – тон у Андрея был безразличный.
К нему подошли ещё четверо обитателей камеры.
- Что, начинается? – зло сказал Воропанов Григорий, капитан царской армии, он служил рядовым в войсках Деникина, а затем Врангеля.
Андрей обречённо кивнул.
- А чему тут удивляться? – сказал Илья Романов, крестьянин Тамбовской губернии, бывший дезертир из Красной Армии и бывший атаман банды во время восстания Антонова.
По меркам Советской власти, он кулак, хотя по меркам довоенной Тамбовской губернии, даже не середняк. Имелось у него в хозяйстве две коровы, коза, три лошади, держал двух свиней, двух телят, двадцать овец, кур, гусей и даже индюков. А ещё у него было восемь детей – пять мальчиков и три девочки. Соответственно и земли было много. До войны пахал как проклятый от зари до зари. Земля на лучших в мире чернозёмах давала богатый урожай! Ну и жил не плохо, по крайней мере, семья его голодной не сидела – амбар всегда полон был, обуты, одеты, патефон имелся. Революцию принял сразу – землицы добавить, оно бы не помешало. Войну бы прикончить и опять тамбовская пшеница за границу потечёт. Но осенью 1918 года к нему в Красную Армию пришло письмо от жены, что большевики землю не дали, но отобрали всё, что было в пользу голодающих рабочих. Детей кормить стало не чем. Илья Иванович дезертировал из рядов Красной Армии. В Тамбовской губернии разгоралось крестьянское восстание. И вот через несколько лет опасных приключений и скитаний Илья Романов оказался в лагере Особого назначения на Севере.
- Их главный большевик – Ленин, недавно помер, а новый вот освоился мало-мало, и давить начал чуждые Советской власти элементы.
- Слова-то, какие из уст простого мужика – удивился ротмистр фон Рибен, Пётр Николаевич, колчаковец.
Романов на него покосился и продолжил:
- Всё забываю, как этого нового-то звать?
- Сталин.
- Сталин – я помню. Имя забыл.
- Иосиф.
- Еврей что ли?
- Нет, грузин.
- Хрен с ним, грузин так грузин. Андрей – первый, да боюсь не последний. Не видать нам родной стороны, господа хорошие, помяните моё слово.
Ему никто не возразил, понимали, что так оно и будет. В кельи наступила гнетущая тишина, как при покойнике.
- Неужели всех? – задал глупый вопрос самый молодой из зеков Юрий Колесов, двадцатидвухлетний сын генерал-майора царской армии.
- На Бога уповать надо – пробасил отец Глеб. – На милость его.
И, как не странно, оказался прав. Под расстрел попал через некоторое время Илья Романов, остальные отсидели свой срок, освободились и до старости служили в Красной Армии, только генерал-майор Юрий Колесов погиб в 1945 году недалеко от Берлина. А отца Глеба тоже отпустили, но в 1938 году опять арестовали, и он сгинул перед войной где-то в казахских степях.
- Молись, раб Божий – сказал священник, - уповай на Господа и молись, больше тебе ничего не остаётся.
- Не охота – покачал головой подъесаул и стал скручивать цигарку. – Казаки не перед кем и не перед чем голову не склоняли. О чём Бога просить? Что будет, то и будет. Знаю, что вдову мою и сирот моих по обычаю казачьему, казаки не бросят, что уже легче.
Только докурил, как вошли двое конвоиров и скомандовали:
- Зайцев! На выход.
Жена, Авдотья, в белом платочке в синий горошек и с таким же узелком в руках кинулась в объятия мужа. Васильковые большие глаза радостно распахнуты. Целуя мужа, она приговаривала:
- Как же ты исхудал, родной мой. Я тебе гостинцев принесла.
- Ну, будет, будет – отстранил жену Андрей, - на людях не хорошо это.
- Андрюшенька, это раньше было нельзя при людях. А теперь весь уклад христианский порушили. Жизнь поломали. Как только не грешат на людях и Бога не бояться.
- Ладно, ладно, Дуня, пойдём отсюда. Всё равно не хорошо. Они – это они, а мы – это мы.
- Похудел-то как – причитала Дуня.
- Так не дома.
Колючей проволоки ещё не было, вернее, была, но не везде. Всё только начиналось. Ещё верили, что врагов Советской власти можно перевоспитать. И время это наивное уже закончилось. Да и побег с этого гиблого места был равноценен самоубийству.
Андрей и Авдотья пошли по тропинке вокруг Святого озера, взявшись за руки, как в молодости, Андрей нёс узелок.
- Тут трава растёт – удивлённо заменила Авдотья.
- Растёт.
- Я думала тут одни камни да ёлки.
- Не только.
- Ты есть хочешь?
- Потом.
Они свернули к лесному Безымянному озеру. Выбрали бугорок, обдуваемый ветром, где комаров поменьше. Тёмно-зелёные ели смотрелись в тёмно-синюю воду, зелёная трава добегала до крутого обрыва берега, серели камни, солнышко светило с голубого неба. Благодать!