Звезды над урманом

– И где же они зародились, старче? – подвинувшись ближе к Втораку, полюбопытствовал Никита.

– Да тута и зародилось. У русичей и предков их ариев. Вот скажи мне, какой ныне год на земле русской?

– Семь тысяч осемьсот третий окончился.

– Вот-вот, от сотворения мира. И сотворил Господь землю. И летал над водой Дух Святой. Твердь создал, разделив воды. А сколь лет ныне от сотворения мира по Ветхому завету, по которому сейчас иудеи живут?

– Пять тысяч триста тридцать пятый идет.

– Где же тогда земля, Творцом Небесным сотворенная, полторы тысячи лет была? Коли Разум Великий землю сотворил семь тыщ лет назад, а не пять? Значимо, тут она и была! Токмо присвоили себе славу иудеи и гнушаются теперича над резонами предков ариев. Не вожделеют даже и слышать о месте зарождения веры на земле, корня дуба вечного. Коль останешься с братьями моими, возьми имя мое, не гоже бродяжье имя иметь волхву.

– Так имя Никита, люди говаривали, с греческого победителем пересказывается, – не поняв, спросил старца каменотес.

– Ни кита – это ничего. Это отрицание разума, отсутствие знаний, по моему размышлению. Не нищий ты боле духом, сынок. Ведь кит – это кол, вбитый в землю. Из китов состоит стена прочная, град наших знаний ограждающая. Как Китайская великая стена на юге. Как Китай-город в Москве на севере. Эх ты, Ни-ки-та. Сколь жил, даже и не задумывался, про что значение имя своего, – чуть дотронувшись до ноги Никиты, хрипло рассмеялся старец.

***

Исатай, проснувшись, присел на постели. Ботагоз тихо посапывала, закутавшись, как ребенок, в верблюжье одеяло, из-под которого выглядывали только курносый носик, розовая щечка и ухо. Ее серебряная сережка, зловеще мерцающая в темноте, светилась зелеными глазами ювелира-вогула.

Вся спина у Исатая горела огнем и словно была истыкана мелкими иглами. Взяв сосуд с кумысом, он, не наливая напиток в пиалу, прямо из горлышка жадно сделал пару больших глотков. Холодный кисломолочный напиток прогнал дурной сон. Ему пригрезилось, что беглые рабы Архип и Угор тычат ему в спину копьями. Стряхнув остатки наваждения и обняв молодую жену, он вновь заснул богатырским сном.

***

Вогул вернулся со стойбища довольный и жизнерадостный.

– Купцы новгородские с обозом из Обдора пришли к Шеркалке-речке. Да три десятка казаков верховых с ними. До нас им всего один день перехода остался. Провожатого до реки Тагил они ищут, чтоб на Чусовую идти. Я один знаю дорогу. Иного поводыря тут купцы более не сыщут. А я их за шесть переходов доведу, – грея руки у огня, затараторил Угор.

– Казачки – это добре. Новостями поделятся. Может, пищаль выменяю, свинцом да порохом разживусь, – закаливая заготовку ножа, согласился Архип.

– Не уйдешь с ними ненароком, а, Архип?

– Нет, Угорешка, тут мне воля, а там кнут княжеский. Да и некуда идтить-то. Тут стану избу ставить. А назову сие место Изба Сотникова, – пробуя ногтем острие остывшего клинка, проговорил кузнец.

– Коли с купцами в цене сговорюсь, то вернусь токмо с большой водой. Не сгинешь без меня?

– Сам не пропади. Тут ни один день без гостей не проходит. То острогу откуй, то нож поправь, а то крюк для поясного топора смастери. Скучать шибко не приходится. Вот и инструмент рыбоедам в Ескере наказал поискать. Весной собираюсь избу ставить с баней. Найму в помощники остяков. Когда вернешься, лог наш не узнаешь. А ты семенами разживись. Они веса не имеют и место мало в поклаже занимают. Редьки, репы, капусты да ржи привези, – загибая пальцы, наставлял Архип вогула.

Глава 35

Вторак помер тихо. Поутру первым обнаружил кончину старца Никита, который принес ему водицы. Каменотес со вздохом присел на ложе рядом с телом старого волхва. За свои сорок лет много лиха повидал Никита, но эта беда потрясла его, сроднился он со столетним ведуном, как с отцом родимым. Лицо старца было покойно, он улыбался, глядя выцветшими от старости глазами в каменный свод пещеры.

Подошли Гостомысл, Истяслав и Стоян. Истяслав, проведя ладонью по лицу усопшего, закрыл ему веки.

– Тебе, Никита, бъдынь нести сегодня ночью. Будешь бодрствовать рядом с покойным. Сказывать ему про жизнь свою горемычную, просить, чтоб наставлял тебя на путь истинный да оберегал в жизни бренной. Кутью с киселем варить да блины печь станет Истяслав. Мы же со Стояном дрова будем готовить к обряду погребения, – положив руку на плечо Никиты, тихо произнес Гостомысл. – Готов ли ты принять имя усопшего и продолжить растить и охранять Древо Жизни? Остаешься ли с нами?

– Да, готов, отче Гостомысл. Клянусь богами, что не подведу вас и не опозорю непорочное имя.

Истяслав и Гостомысл принесли воды. Омыли ноги старца. Мокрыми тряпицами отерли его сухое жилистое тело. Воду слили в большой глиняный сосуд. Переодели усопшего в чистое белое одеяние, положив аккуратно старую одежду в ноги. Там же сложили и немногочисленные личные вещи, деревянную ложку, пиалу, служившую старцу миской, нож и глиняную кружку. Сложив на груди руки, вложили в них посох.

Утром, разобрав камни запасного выхода, вынесли старца из пещеры, положив тело на березовые колья, служившие носилками. Заложили камнями разобранный выход. На месте, где недавно пускали дым Гостомысл с Никитой, уже был за ночь сложен штабель дров. Возложив тело Вторака посредине и сложив его пожитки, которые должны были пригодиться старцу в другой жизни, подожгли дровянник факелами с четырех углов, и, отойдя в сторонку от вспыхнувшего огнища, встали.

Истяслав раздал всем кутью и налил киселя.

– Трапезничайте, братья. Пусть брат Вторак сытым в дальний путь ступает.

***

– Ну-кась, ну-кась, иде тут русским духом веет? – распахивая обитую шкурами дверь, громким баритоном произнес казак с серебряной серьгой в ухе, вошедший к Архипу в кузню.

Кузнец от неожиданности аж молоток выронил.

– Добротно ты тут устроился. И стены в шкурах, и снаружи бревна глиной помазаны. Да и печь вроде русская посередине. Не кузня, а хата боярская, – осмотревшись, усмехнулся второй казак, вошедший следом.

– На этой печи сплю я, братья, когда мороз давит или спину ломит. Проходите, гости дорогие, да за стол садитесь, попотчую вас малосолом колодочным да медком игристым. Уж не побрезгуйте, земляки милые, – радостно предложил Архип.

– Ты как тут очутился, горемычный?

– С рабства убег. Да как по воде спускался до ледостава, так и обжился тут. Меня Архипом кличут.

– Меня Семеном, а его Алешкой, – показав на молодого казачка, представился гость.

– Ну, будем знакомы тогда, – пожимая руки приезжим, улыбнулся кузнец.

– Где же тебя заполонили поганые?

– Под волоком у крепости Царицевой. Сонным сцапали ироды, на аркане и потащили в Астраханское ханство. Тяжко было, день бегу за лошадью, связанный по рукам на аркане, а ночью ноженьки вверх к телеге, чтобы отек сошел. Хорошо молодой был, выдюжил. Четверть века в рабстве провел. Поначалу в Самарканде, куды меня в Астрахани на базаре продали, после – в Бухаре, а потом Узун Бек меня купил да к себе забрал к горе Эйргимень. Там у него владения были, – расставляя миски на стол, рассказывал Архип.

– Почему были?

– Теперь он в загробном царствии гаремом владеет. Кончил я его и убег. Благо с собой во товарищи вогула взял, он-то и довел меня до мест урманных. Я слыхивал, братцы, будто мой Угор в проводники вознамерился к вам?

– Цену ломит, шельмец немалую.

– Угорка таков. Не скинет. Другого-то вам не сыскать.

– Не за тем мы пришли к тебе, Архип. Дело у нас тайное, да дюже полезное.

– Говорите, помогу, чем смогу.

– Разведать нужно, шибко ли крепки стены Искера-города, столицы Сибирского Ханства. Имеются ли на угловых башнях пушки. С какой стороны лучше подступиться к крепости. Сколь высота китов стеновых, высота яра прибрежного какова. Ну и сколь там басурманов Кучумских эту крепость охраняют. Одолели татары, не хотят в мире с Русью жить, набеги устраивают, людей в рабство угоняют. Есть у нас задумка такая – по ушам надавать колченогим. Тока ты более ни с кем не гутарь о просьбе нашей. Купцы не ведают про замысел казачий. На расходы тебе дадим серебра малость. Трать куда потребно, все одно поддельное оно, братьями Строгановыми отлито. В Московии ежели с ним поймают, так руки-то по локти и отрубят, а тут сойдет за чистую деньгу, – выставляя на стол мешочек, усмехнулся Семен.