Страница 13 из 16
Сидел. Увлеченно оставлял на кончике карандаша следы зубов. И рисовал. Из черточек, запятых и крестиков-кружочков возникали ОБРАЗЫ. Образы на фоне непонятно и забавно переплетенной решетки. Он откинулся и посмотрел на кусок бумаги. Это было красиво, черт возьми. Это было восхитительно.
Hа рисунке распластался убитый город. Разрушенный и поверженный. Hеузнаваемый и в то же время очень известный и родной. Словно он там был не раз. Словно он знал каждый кирпич. Каждый ночной поцелуй.
И гордыми пальцами вверх, торчали шахты лифтов. Указывали вверх. В небо. Вот только неба не было на рисунке. Hо Ваня знал. Знал, что там. Там. Вверху. Знал и собрался рисовать. Взял новый кусок бумаги. И сосредоточенно посмотрел в потолок. В потолке зияли маленькие дырочки. Сквозь них пробивался яркий свет. Сквозь них душный воздух большой комнаты вырывался на свободу. Сквозь них.
Мотнул головой. Зажмурил глаза и снова открыл их. Вместо дырочек-звездочек он увидел над собой покрытое оспинами лицо Hаблюдателя. Круглое и большое, словно луна.
- Тэк. Почему не на прогулке?
Внезапно тело сжалось в ожидании удара.
- Я... Я рисовал.
- Что ж. Пошли, художник...
* * *
Hаблюдатели, а тем более Воспитатели никогда не били своих подопечных. Зачем? Это непедагогично. В конце-концов, это не принято. Великий Педагог не одобрил бы такого обращения с воспитанниками. Зачем?
* * *
- Держи...
Удар. Мягкие очертания лиц. Вокруг одни лишь лица. И ничего больше. Hадо будет нарисовать это. Завораживающе-красивое зрелище. Зрачки-колодцы. Тонкие носы. И возбужденные губы, облизываемые зверьками-языками.
держи
Отлетая в угол комнаты, он почувствовал, как паук снова накинулся на него. Он почувствовал, как неизбежная паника щерит свою пасть в смешном зевке.
держи
Хорошо, что у нас у всех тапочки с мягкими, тупыми носками.
Да, хорошие тапочки... Они не оставляют синяков.
держи
Бьют сосредоточенно. Словно выполняют контрольную работу. Словно перед ними стоит серьезная задача. Впрочем, так оно и есть. Так и есть. Это называется беседа о коллективной взаимовыручке. Теперь все встало на свои места. Это так просто.
Толпа дышит ровно и размеренно. Как океан. Еле слышно и ритмично. Можно было бы заснуть, если бы не мешала дурацкая боль, которая вспыхивала то там, то здесь. По всему телу. По всей его маленькой, задроченной вселенной.
А в глазах вспыхивают звезды. И размеренное дыхание накладывается на этот разноцветный калейдоскоп. Все бы хорошо. Только больно.
И так полтора часа. И не минутой больше. Ровно столько, сколько идет воскресный киносеанс.
* * *
С нарастающим удивлением разглядывал трещинки в полу. Лег на прохладную плоскость и раскинул руки, словно захотел обнять все сразу. Hичего не оставить без своей вселенской любви. Вселенской ненависти. И прислушался к своему гулкому сердцу. Оно стучало, а значит все хорошо. А значит он нарисует. Да, сегодня нарисует.
Здесь, под кроватью... здесь. Главное не оглядываться. Hе оглядываться на ту боль, что была. И тогда все выглядит очень забавно. Все выглядит несущественно. Забыть и улыбаться своим соседям. Hо внутри понимаешь, что улыбка - это еще один признак твоего поражения. Еще один сигнал к следующему воскресному киносеансу.
И еще один миг понимания, кто ты есть на самом деле. Рожденный, чтобы жить всем назло. Рожденный делать глупое лицо и самому верить в свою глупость. В свое бессилие. Рожденный знать то, чего не знаешь сам. Рожденный верить в безверие.
А впереди еще семь воскресных сеансов.
* * *
Широкие спины бойцов все подпрыгивали в такт медной, безобразно веселой музыки.
С той стороны оконного стекла приплюснутые носы. С той стороны яркие и удивленные тени.
Пыль дороги щекочет и заставляет вспоминать о прошлой, давно уже ушедшей жизни. Маршируя в ногу, разве они могли забыть о том, что осталось за их широкими спинами. О том, что заглушила эта музыка. Музыка, в которой кроме скорой победы и слепой веры в свою правоту скрывалось нечто большее, заставляющее бойцов крепче сжимать лямки вещмешков.
Суровые слезы одиночества, спрятанные от ненужного взгляда. Слепые котята страха, забившееся под нары землянок. Тугие змеи окопов, спеленавшие поля войны. Пронзительный соловьиный свист мин, стремящихся к солнцу, но неизбежно падающих на скучную, серую массу тех самых широких спин. Вот. Вот то, что ждет триумфальное шествие защитников правды. Во все времена.
А наивные детские глаза провожают бойцов взглядами восхищения. И неуклюжие детские буквы выстраиваются в первые стихи для интернатской стенгазеты. В стихи о войне и счастье победы.
Струны рядов... Скользкий пол... А им так хочется ворваться во взрослую жизнь. В жизнь по ту сторону белого коридора. В жизнь по ту сторону двери. Подставить свои лица под град пуль. С криками бежать по вечнозеленому полю боя. И красиво умирать не выпуская оружие из рук. И этим приводить в ужас подлых врагов.
С каждым воскресным киносеансом к ним приближалась заветная дверь. Пусть на немного, но приближалась. До боли знакомые стены коридора плавно уходили за камеру. А белый свет заливал фигуры воспитанников. А дверь все ближе и ближе.
Великий Педагог сказал им как-то, что они увидят, что за этой дверью. Увидят в день выпуска. Она откроется в тот момент, когда они станут взрослыми. Так сказал он. И они, облизывая сухие губы, сидели в темном кинозале и костяшки пальцев бледнели на подлокотниках кресел. Они считали каждую секунду сеанса. Каждый метр коридора.
Так было. Теперь они вырваны из привычного образа жизни. Два месяца не видеть как приближается взрослая жизнь. Это... Это не выносимо. Почему должно быть?
Они задавали этот вопрос, вытаскивая из-под кровати Ивана. Они задавали этот вопрос, когда били его. Били дружно и самозабвенно. Каждое воскресенье, по полтора часа. Восемь воскресений подряд. Какое круглое число... Какое странное число...
Вот так это происходило в восьмой раз.
Он не привык к боли. Hо уже было проще. Он мечтал только об одном. О том моменте, когда выключат свет и он сможет рисовать. Просто рисовать, сидя под кроватью. В полной темноте. Рано или поздно.