Страница 6 из 6
Старик бесшумно вышел на лужайку и, громко крикнув, сказал:
- День добрый!..
Мужик испуганно поднял голову и выронил топор. Парнишка шмыгнул глазами на вновь прибывшего и замер на месте в том положении, как его захватил Старик, - с согнутой рукой и ножиком под недоконченной стружкой.
- Ну, чего испугались? - сказал Старик, стараясь придать голосу хоть оттенок приветствия. Но язык и гортань не повиновались ему, и голос звучал враждебно и глухо.
- Смолу гоните, что ли?.. - продолжал он, чувствуя, что только разговором можно доказать свое человеческое происхождение.
Кирпичное лицо с волнистой бородой вернулось к жизни. Мужик опустился на обрубок; не глядя на Старика, попробовал улыбнуться, махнул безнадежно рукой, снова попробовал улыбнуться и снова махнул и, наконец, тяжело переведя дух, сказал:
- Ф-фу... твою мать!.. Ну, напугал...
Покачал досадливо головой в войлочной шляпе и, все еще не придя в себя, повторил:
- Н-ну, напугал... ей-богу... Вот напугал!..
И, вскинув на Старика маленькие зеленоватые глазки, в которых играли и насмешка - досада на себя, и неприязнь - обида на непрошеного гостя, он хмуро и укоризненно спросил:
- Откедова это тебя, черта патлатого?
Никто не учил Старика, как нужно вести себя в тайге при встрече с незнакомыми людьми, но он усвоил это стихийно, как все, что приходилось делать за четыре с половиной дня таежного пути. Не своим - грубым, хриплым и резким голосом сказал:
- А ты поговори еще немного!.. Где был, там нету...
И откровенная грубость эта к человеку была так же необычной, непрошено новой, как все, что он переживал в эти дни.
- Пожрать давай, - продолжал он, с непонятным удовлетворением наблюдая, как мелкоглазое лицо мужика принимало приниженное и подобострастное выражение. - Четыре дня не жрал, это тебе не деготь гнать!..
Сидя на обрубке дерева, он жадно, по-волчьи, почти не жуя, глотал сало, картошку, соленые огурцы, песочные гречишные лепешки, крепко зажав винчестер между колен и бросая вокруг исподлобья сторожкие, недоверчивые взгляды. Длиннобородый смолокур стоял, растерянно опустив руки, не зная, куда девать свое несуразное тело, и его зеленоватые глаза смотрели ждуще-покорно, как будто так и нужно было, что неизвестно откуда пришедший человек распоряжался его добром, как своим. Было во всей его рослой, но сутулой и обобранной фигуре - в волнистой светло-русой бороде, в грязных полотняных штанах с отвисшей мошонкой - что-то унизительно-жалкое, но Старик не чувствовал этого: ему теперь тоже казалось это естественным.
Только веснушчатый парнишка был чем-то несказанно доволен и смотрел на Старика с нескрываемым любопытством и восхищением. Он долго вертелся вблизи, наконец, осмелев, ткнул пальцем в заржавевший винчестер, спросил неуверенно:
- Дальнобойная?..
- Не тронь! - сказал Старик сурово. - Деревня далеко? - спросил у смолокура.
- Девять верст, - ввернул веснушчатый парнишка. - Ариадной звать...
- Что?
- Деревню звать Ариадна, - пояснил смолокур, наклоняя голову и швырнув парнишку глазами.
- Отряд какой в деревне стоит или нет?
- Не знаю, давно не был...
- Стоит отряд, я знаю! - снова ввернул парнишка, млея от радости. Дубова отряд, я знаю... Пятьдесят два пеше, шишнадцать конно!..
Старик расспросил еще о японцах и казаках. О японцах никто ничего не слыхал, а казаки стояли в Ракитном - в двадцати верстах от Ариадны.
- Это пиджак чей, твой? - кивнул вдруг Старик, заметив возле шалаша потрепанный надёван. - Я возьму его...
Он сказал это совершенно спокойно, как будто иначе и не могло быть. На самом деле это тоже было ново: раньше он никогда не взял бы чужого лично для себя и притом - насильно. Может показаться, что в подсознании Старика шевельнулось: "Пиджак, мол, нужен мне для поддержания моего существования, а я - человек, нужный для большого, не личного своего дела"?.. Но нет, - он взял пиджак просто для себя, взял потому, что был гол. И - что всего важнее - он сам знал это.
Когда напяливал старенький надёван, веснушчатый парнишка отвернулся в сторону, и Старик заметил: на курносом лице играла лукавая и ехидная, относящаяся к смолокуру улыбка.
- Мальчишка - сын твой? - спросил Старик, впервые улыбнувшись сам за четыре дня.
- Нет, нанятый... сирота он...
- Тятьку казаки вбили, - вставил парнишка, сияя васильковыми глазами, в партизанах был. А мамку изнасилили и тоже вбили...
Старик подарил ему патрон от винчестера и, попрощавшись, заковылял по тропе, все учащая шаги и не оглядываясь.
Он вышел из тайги так же неожиданно, как и вошел. Она раздалась перед ним совсем внезапно, необъятной небесной ширью, неохватным простором убранных полей. Налево, куда хватал глаз, стлались скошенные, не по-осеннему жаркие нивы. Далеко, у кудрявой ленты вербняка, загородившей гурливую речонку, красуясь золотистыми шапками жирных стогов и скирд, виднелся ток. Там шла своя - веселая, звучная и хлопотливая жизнь. Как маленькие пестрые букашки, копошились люди, летали снопы, сухо и четко стучала машина, из куржавого облака блесткой половы и пыли вырывались чуть слышные голоса, сыпался мелкий бисер возбужденного девичьего хохота. За рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты. Через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело-розовых облаков - соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко.
Ласковый ветер, пахнущий сеном и скошенной рожью, обнял Старика, закурчавил волосы, защекотал лицо - и необъятное, неизбывное чувство простора охватило его. Никогда еще не испытывал он такой безграничной любви к этой широкой, родящей хлеб долине, к звонкому солнцу, к тихому бездонному небу. Слезы навертывались на глаза, хотелось пасть на землю и крепко, не чувствуя боли, прижаться к жесткой ржаной щетине. И когда он шагал по накатанной дороге, ему казалось, что жизнь впервые разворачивается перед ним, широкая, светлая и радостная, и душа его ликующе пела и об этой неисчерпаемой радости, и о несказанной красоте мира.
1924-1925