Страница 89 из 115
В споре Ярцева с Кочевым по поводу уничтожения неравенства Чехов использовал пример из области естественных наук (см. стр. 56, строки 39–40). В этом споре отразилось родство теории социального прогресса с естественными науками: к примерам из животного мира особенно часто обращались для аргументации своих взглядов на «постепенность» исторического прогресса позитивисты. Г. Спенсер, как известно, уподоблял человеческое общество живому организму. Труды Спенсера, в том числе его «Опыты» со статьей «Прогресс, его значение и причина», были широко известны в России к этому времени (о знакомстве Чехова с некоторыми работами Спенсера см. в т. I Писем, стр. 346). Л. Бюхнер также применял к истории человечества законы животного царства; в связи с 70-летнем Бюхнера, исполнившимся в марте 1894 г., в России появилось много журнальных статей, с которыми мог быть знаком и Чехов.
Пример с дрессировкой кошки, мыши, кобчика и воробья Чехов приводил в письме к Суворину 3 ноября 1888 г. (см. т. III Писем). Возможно, Чехову о подобных случаях рассказал В. Л. Дуров в 1887 г. (см.: В. Л. Дуров. Мои звери. М., 1927, стр. 59). Среди представлений Дурова было одно, под названием «Нет больше врагов», во время которого кот и крысы ели из одной чашки. «Смотрите, как кот целуется с крысой! – обращался Дуров к публике. – Я таких непримиримых врагов, как кошка с крысой, примирил, а люди до сих пор помириться не могут» (там же, стр. 86–87).
Из литературных впечатлений, имеющих отношение к повести, следует отметить «Перевал» П. Д. Боборыкина («Вестник Европы», 1894, №№ 1–6), получивший широкие отклики в печати. Роман посвящен истории процветания миллионера-купца, внука горшечника – Захара Кумачева. В своем «подражании „Перевалу“» (как писал Чехов в шутку сестре 29 сентября 1894 г.) он изобразил иную, нисходящую линию развития той же среды (противопоставление чеховской повести «Перевалу» см.: З. Паперный. А. П. Чехов. Очерк творчества. М., 1960, стр. 249–250; С. И. Чупринин. Чехов и Боборыкин. – В кн.: Чехов и его время. М., 1977, стр. 148–152). Перефразируя слова Чехова о романе Г. Сенкевича (см. письмо Суворину 13 апреля 1895 г.), можно сказать, что роман Боборыкина успокаивал буржуазию «на мысли, что можно и капитал наживать и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым». В противоречии между «быть зверем» (эксплуататором) и «быть счастливым» и заключалась душевная драма главного героя чеховской повести. Впрочем, не следует преувеличивать значения полемики с «Перевалом» в замысле повести «Три года». Отклонение от судьбы преуспевающего богача было намечено уже в записях о Лаптеве, относящихся, по всей вероятности, к 1892 г. (Зап. кн. I, стр. 21 – первоначальный вариант обличения «именитого купеческого рода»). Другие записи близкого содержания (стр. 24 и стр. 25) сделаны позже – возможно, уже после прочтения романа Боборыкина. Надо полагать, что «антибоборыкинское» начало (отчасти замеченное и критиками – см. ниже отзыв А. М. Скабичевского) укрепилось на последней стадии работы над повестью.
Социально-психологические истоки образа «нетипического купца» (характерные черты: недовольство своим «делом», угрызения совести, тщетные попытки успокоить ее филантропией) восходят к особенностям развития русского и европейского капитализма конца века. В середине 1890-х гг. русские социологи обратили внимание на признаки «отщепенства» в среде крупных капиталистов. В годы созревания замысла чеховской повести эти признаки были замечены, например, в семействе Ротшильдов (см.: Е. Соловьев. Ротшильды, их жизнь и капиталистическая деятельность. СПб., 1894). «Мужики и купцы страшно быстро вырождаются. Прочтите-ка мою повесть „Три года“», – так запомнил Бунин слова Чехова (И. А. Бунин. Собр. соч. в 9 томах, т. 9. М., 1967, стр. 222).
О среде, к которой принадлежал Лаптев, впоследствии писал М. Горький: «…для того, чтобы написать „Фому Гордеева“, я должен был видеть не один десяток купеческих сыновей, не удовлетворенных жизнью и работой своих отцов; они смутно чувствовали, что в этой однотонной, „томительно бедной жизни“ – мало смысла» (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24, М., 1953, стр. 495).
Исследователи и мемуаристы замечали биографическое происхождение ряда деталей и мотивов в повести. Так, Ю. Соболев в книге «Чехов. Статьи. Материалы. Библиография» (М., 1930, стр. 204–205) связывал рассказ Лаптева о своем детстве (см. стр. 39 наст. тома) с воспоминаниями Ал. П. Чехова (А. С-ой. А. П. Чехов-лавочник. – «Вестник Европы», 1908, № 11) и со словами самого писателя о молодом человеке, выдавливавшем из себя по каплям раба (письмо Суворину от 7 января 1889 г.). П. С. Попов в статье «Творческий генезис повести А. П. Чехова „Три года“» (Чеховский сб., стр. 288–289) в связи с описанием тяжелых условий работы мальчиков в амбаре Лаптевых (глава V) также обращался к воспоминаниям Ал. П. Чехова.
По другим воспоминаниям – М. П. Чехова –, амбар Лаптевых и быт их приказчиков восходят к «гавриловскому» периоду в жизни чеховской семьи (Вокруг Чехова, стр. 79 и 84; ср. его же: Антон Чехов и его сюжеты, стр. 24); как заметил Попов (Чеховский сб., стр. 291), амбар Лаптева действительно «был в рядах, а жил он на Пятницкой, – и дело Гаврилова находилось в Теплых рядах, а проживал он в Замоскворечье». С гавриловским окружением связаны некоторые особенности языка приказчиков Лаптевых («кроме», «плантаторы»). В семье Чеховых эти слова употреблялись часто, что видно из переписки Чехова с братом Александром (см. Письма, т. I, стр. 43, и т. II, стр. 32).
Из бабкинского лексикона Чеховых и Киселевых в первопечатный текст повести вошло определение гувернантки детей Панаурова, как особы «умной, интеллигентной, отзывчивой», по словам Киша (варианты, стр. 378 – ср.: Зап. кн. I, стр. 24). См. комментарий Е. Н. Коншиной к записным книжкам – в кн.: Из архива А. П. Чехова. М., 1960, стр. 128.
В образе Рассудиной родные и знакомые Чехова заметили черты О. П. Кундасовой – подруги Марии Павловны по курсам Герье. Героиня повести, тоже окончившая эти курсы, жила уроками музыки (Кундасова давала уроки английского языка). М. П. Чехов в Рассудиной увидел лишь внешние черты Кундасовой (Вокруг Чехова, стр. 87). М. П. Чехова («Из далекого прошлого». М., 1960, стр. 66–67), однако, писала о внутреннем сходстве Рассудиной со своей подругой: прямота натуры, демонстративное нежелание казаться женственной, жизненная неустроенность. Кундасова, нуждаясь в деньгах, не хотела одалживаться у друзей (см. письма Чехова Суворину от 10 января и 18 апреля 1895 г.) – сходным образом реагирует и Рассудина на предложение Лаптева дать ей взаймы. «Роман» героини с Ярцевым современники уподобляли увлечению Кундасовой астрономом Ф. А. Бредихиным, в ее требовании к Лаптеву помочь исключенным студентам узнавали фразы, с которыми Кундасова обращалась к будущему общественному деятелю М. Г. Комиссарову (В. А. Маклаков. Из воспоминаний. Нью-Йорк, 1954, стр. 174). «Тип Кундасовой» был отмечен в дни общения Чехова с ней в 1891 г. И. Л. Леонтьевым (Щегловым) (ЛН, стр. 482). Хотя сам Чехов отрицал сходство своей героини с Кундасовой в письме к Суворину от 21 января 1895 г., более ранние письма (ему же от 6 августа 1891 г.) подтверждают жизненную основу этого характера. Но основа эта была, конечно, шире.
Тип пианистки, живущей частными уроками, мог быть подсказан Чехову также его знакомством с А. А. Похлебиной, автором брошюры «Новые способы для приобретения фортепианной техники» (1894). В ее 17-ти письмах к Чехову (почти все они написаны в 1892–93 годах, т. е. как раз в годы, когда Чехов вынашивал замысел повести) чувствуется женщина с явно уязвленным самолюбием, несколько угловатого и жесткого характера, не стесняющаяся при случае упрекнуть своего корреспондента в недостаточном внимании «к делу» и т. д.
18 октября 1891 г. Чехов обратился к П. И. Чайковскому с просьбой найти для виолончелиста М. Р. Семашко подходящее место работы – и среди предварительных записей к повести, относящихся к концу 1891 или к началу 1892 г., появилась фраза: «У изв‹естного› музыканта я просил места для одного молодого ч‹елове›ка…» (Зап. кн. I, стр. 11). В повести об этом говорит за обедом Лаптев (глава X).