Страница 103 из 115
Критический пафос повести усилился и благодаря другим добавлениям, которые, возможно, тоже представляют собой восстановленные цензурные купюры. Такова вставка в главе II (см. стр. 205, строки 20–31). Категории должностных лиц, берущих взятки, которые перечисляются далее в этой главе, расширены (добавлено: учителя, врачи, начальство в уездных училищах).
Кроме того, в текст внесены дополнения, усилившие психологическую разработку главных персонажей (Мисаил Полознев, Клеопатра, доктор Благово).
Но сделано также немало и сокращений, в основном за счет деталей, характеризующих второстепенных героев.
Благодаря исключению слов о конкретных недоразумениях между хозяевами Дубечни и крестьянами (см. стр. 420) суждение о любви крестьян к правде и справедливости в отдельном издании получило более обобщенный характер.
Стилистическая правка несколько изменила характер финальных строк, усилив их лирическое звучание.
Количество поправок, внесенных в повесть при подготовке собрания сочинений, невелико. Наиболее важное исправление сделано в том эпизоде XIX главы, когда в сознании героя происходит смешение реального и нереального. В отдельном издании это случается с героем три раза, в собрании сочинений – только один раз (см. стр. 274 наст. тома). Причем число образов, представляющихся в эти минуты Полозневу, Чехов уменьшил (исключена, например, сцена с сестрой на базарной площади, целиком созданная воображением героя) и добавил объяснение провалов в его сознании «переутомлением нервов».
2
Цепь жизненных впечатлений, отраженных в повести, начинается с детства Чехова. «…кажется, что Чехов, когда писал, думал о Таганроге», – свидетельствует П. Сурожский (П. Н. Шатилов) в статье «Местный колорит в произведениях А. П. Чехова» («Приазовский край», 1914, № 172, 3 июля) и ссылается на описание раннего утра в главе II. В городе, где живут герои «Моей жизни», есть приметы Таганрога (см.: В. Д. Седегов. О таганрогском материале в произведениях А. П. Чехова. – В кн.: Литературный музей А. П. Чехова. Сборник статей и материалов, вып. 4, Ростов н/Д., 1967, стр. 91). Но город в «Моей жизни» – это обобщенный русский провинциальный город, и таганрогские детали в нем не имеют специфического «местного колорита»: так, параллельное расположение маленьких улиц и отсутствие водопровода могло быть в любом из провинциальных городов, а море, например, в повести не упомянуто.
В главе V, в описании жизни Полознева у няни Карповны и ее приемыша мясника Прокофия, М. П. Чехов узнал черты, восходящие к тому времени, когда тетка Чеховых Ф. Я. Долженко нанимала комнатку у таганрогского мясника Прокофия Алексеевича (Антон Чехов и его сюжеты, стр. 18). Еще одна деталь, имеющая отношение к мяснику из повести (его наказывали розгами за то, что он дурно отзывался о докторах, – см. стр. 280 наст. тома), отнесена М. П. Чеховым к годам холеры в Нижнем Новгороде (там же, стр. 18; Вокруг Чехова, стр. 270).
Ю. Соболев заметил в характере отца Полознева некоторые черты П. Е. Чехова (Ю. Соболев. Чехов. Статьи. Материалы. Библиография. М., 1930, стр. 203–204). К Таганрогу восходят выражения: «Маленькая польза» (см. т. I Писем, стр. 347); «макароны на кораблях» (о сапогах Полознева) – см. Вокруг Чехова, стр. 64–65.
Следующий пласт реальных впечатлений связан с мелиховскими годами. Один из эпизодов – строительство школы для крестьян в Дубечне – написан по свежим следам: в августе 1896 г. была закончена постройка Талежской школы (4 августа состоялось ее освящение).
Прототипом Полознева, по воспоминаниям С. Т. Семенова, Л. Толстой считал серпуховского помещика князя В. В. Вяземского (С. Т. Семенов. О встречах с А. П. Чеховым. – «Путь», 1913, № 2, стр. 37; Чехов в воспоминаниях, стр. 368; ср. его же: Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом. СПб., 1912, стр. 81). Этот «чудак», как его назвал Толстой, жил в сосновом бору, проповедуя необходимость физического труда для каждого человека. Последние годы жизни он, оставшись без средств, служил сторожем. В его биографии есть детали, напоминающие жизнь Полознева. Их привел со слов жены серпуховского помещика А. П. Мантейфеля М. О. Меньшиков в статье «Дознание» («Книжки Недели», 1895, № 8, стр. 205): «бродяга», бросил службу, женился на богатой – жена «не вытерпела», бросила, «за все хватался и ни к чему оказался не способен». После смерти Вяземского в 1892 г. появилось множество статей о его необыкновенных душевных качествах (см. примечания к т. VI Писем). Вяземского провозгласили предшественником Толстого и стали корить Толстого его примером.
Меньшиков поехал летом 1895 г. в Серпуховской уезд, чтобы собрать сведения о Вяземском, и в своем «Дознании» приводил факты, опровергавшие легенду о его святости и гуманности. Меньшиков был, в частности, у Мантейфеля, после чего по приглашению Чехова приехал в Мелихово и, разумеется, рассказывал ему о своих впечатлениях. Еще прежде Чехов мог услышать о Вяземском от самого Мантейфеля (с Вяземским он, очевидно, не успел познакомиться, т. к. переехал в Мелихово в год его смерти) и от Толстого, у которого был 8 августа, в дни, когда вышла в свет статья Меньшикова. У Толстого до статьи Меньшикова на основании прежних публикаций и слухов о Вяземском создалось впечатление о нем как о человеке замечательном «по правдивости и высоте нравственной» (письмо к П. Н. Клокачеву, 23 декабря 1894 г. – Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 67, стр. 290). Когда в Серпуховском уезде в связи со статьей Меньшикова поднялся шум в защиту памяти Вяземского, Чехов писал И. И. Горбунову-Посадову: «Весь наш уезд стал на дыбы. Особенно дамы» (8 сентября 1895 г.). Толстой в это время поддержал Меньшикова, правда, сожалея, что в статье говорилось худое о мертвом (письмо Меньшикову, 5 октября 1895 г. – Там же, т. 68, стр. 204). И если все же после выхода в свет «Моей жизни» образ Полознева соединялся у Толстого с Вяземским, значит первоначальное впечатление было не вовсе стерто обличениями Меньшикова.
В повести отразилось сложное отношение Чехова к общественной и философской позиции позднего Толстого. Чехов работал над повестью, находясь под обаянием своей первой встречи с Толстым. В памяти были свежи разговоры с Толстым и чтение им вслух раннего варианта «Воскресения». Если в попытке героя, дворянина по происхождению, «опроститься» и жить трудовой жизнью в какой-то мере отразилась легенда о Вяземском, то отрицать близость этой попытки к сельскохозяйственной практике толстовцев тоже нельзя. А. И. Богданович (см. ниже) видел в повести критическое отношение Чехова к «доктрине» Толстого. Неудачная попытка героя сблизиться с крестьянством и крах его утопической мечты добиться физическим трудом социальной гармонии действительно отражают скептическое отношение Чехова к деревенской практике толстовцев. Но исходная моральная позиция Полознева и его неприятие существующих порядков обнаруживают солидарность Чехова с Толстым (см. об этом подробнее: А. П. Скафтымов. Нравственные искания русских писателей. М., 1972, стр. 394–402).
Обличительной силой, близкой к толстовской, проникнута полемика Полознева с Благово. Во взглядах Благово можно найти отзвук идей, бродивших в кругах буржуазной интеллигенции конца века (см. там же, стр. 397–399). Теория оправдания эксплуатации большинства меньшинством в разной форме была присуща социал-дарвинизму, органической теории общества Г. Спенсера, культу науки в философии О. Конта и Э. Ренана. На страницах «Русской мысли» в 1895 г. шли дебаты о соотношении между совестью и культурным прогрессом (статьи Меньшикова и др.). «Моей жизнью» Чехов объективно отвечал на вопрос, поднятый в печати: «нужна ли совесть?» (см. там же, стр. 399).
Этим ответом Чехов сближался с Толстым, тоже взывавшим к голосу совести. Но, в отличие от Толстого, Чехов и в «Моей жизни» не отрицал необходимости культурного прогресса. Мысль его в письме к Суворину от 27 марта 1894 г. о том, что «в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса», не отменялась рассуждениями Благово: античеловечностью его позиции дискредитировались не культурные ценности сами по себе, а лишь их противоречие нравственным началам.