Страница 25 из 36
Ранее мы выяснили, что бояре, приезжая к новому сюзерену, приносили ему присягу в верности и подписывали с ним крестоцеловальную запись, благодаря которой полученные ими земли на первых этапах жизни новых поселенцев являлись их условными владениями. В случае отъезда, измены, прекращения потомства и подобных ситуаций эти земли возвращались князю или его сыну. Очевидно, подобный документ должен был подписать и ростовский боярин Кирилл при его выезде в московские пределы. Сохранившийся в митрополичьем архиве формуляр подобной записи показывает, что присяга приносилась на имя не только князя, но и его детей: «А мне, имярек, и детей своих болших к своему государю, к великому князю имярек, привести, и к его детям».[281] На основании этого можно полагать, что, когда в 1341 г. Кирилл выехал в Радонеж, он принес присягу на имя Семена Гордого и его братьев.
Что же произошло дальше? В 1353 г. скончались двое из сыновей Калиты – великий князь Семен и его брат Андрей, а спустя шесть лет, 13 ноября 1359 г., умер и последний из братьев – Иван Красный. Для сыновей боярина Кирилла кончина Ивана Красного, последнего из лиц, кому они приносили присягу, означала, что полученные когда-то их предком земли, представлявшие до сих пор условное держание, автоматически превращались в их полную собственность. Таким образом, начиная с поздней осени 1359 г., а реально с весны 1360 г. они могли свободно распоряжаться своими владениями, в том числе и призывать на них крестьян, не опасаясь, что их собственность могут отобрать. Очевидно, именно с этого момента младший брат Сергия Петр и его племянник Климент, возможно, при денежной поддержке обители, начинают активно осваивать здешние земли. Указание на это видим в названии села Клементьевского, возникшего непосредственно у стен обители.
После появления по соседству с монастырем крестьянских дворов различного рода припасы и пожертвования в пользу братии пошли непрерывным потоком, но временами он иссякал. В этой же главке Епифаний рассказывает, что однажды троицким монахам пришлось голодать три дня. На четвертый Сергий не выдержал и, чтобы хоть как-то прокормиться, пришел к жившему в обители старцу Даниилу (очевидно, имущему монаху). Известно было, что тот обратился к сельскому плотнику с просьбой пристроить ему к келье сени. Однако мастер не пришел, и за дело взялся сам игумен. Исполнив заданную работу, Сергий получил за свой труд «решето хлебовъ гнилых, скрилев (сухарей. – Авт.)». Небольшой, но весьма выразительный эпизод поглощения Сергием заплесневелых сухарей, которые он запивал простой водой, наглядно свидетельствует об остроте голода, постигшего обитель. Недовольство братии отсутствием пропитания было настолько велико, что некоторые из монахов собирались уже покинуть монастырь. Только увещевания Сергия, а главное – привезенное «брашно» (съестные припасы) предотвратили их уход.[282]
Когда происходили эти события? Некоторые из историков пытались связать их с одним из голодных годов на Руси.[283] Однако Епифаний Премудрый, сообщая о привезенном в обитель «брашне», добавляет: «На другий же день такожде множество потребных (припасов. – Авт.) привезено бысть в монастырь, и ястиа, и питиа. Пакы же на третии день, от иноа страны, по тому же образу привезено бысть, яко же преди сказахом».[284] Данное уточнение агиографа не слишком согласуется с картиной всеобщего голода. Очевидно, речь должна идти о том, что четырехдневное отсутствие провизии в обители было вызвано временным перерывом снабжения монастыря.
Судя по всему, причиной прекращения подвоза припасов в монастырь стала борьба русских князей за великокняжеский стол. Как известно, после смерти осенью 1359 г. московского князя Ивана Красного титул великого князя от хана Навруса получил не сын Ивана – Дмитрий (будущий Донской), а князь Дмитрий Константинович Суздальский, севший на великом княжении во Владимире 22 июня 1360 г. Но Дмитрий Константинович, занявший владимирский стол, по выражению летописцев, «не по отчине, ни по дедине», сумел удержаться на нем всего два года. Юный московский князь, а точнее, его советники – митрополит Алексей и бояре – не думали уступать суздальскому князю. Этому способствовали и перемены в Орде: ханов теперь было два, Мурат и на другой стороне Волги – Авдул, ставленник Мамая. В 1362 г. Дмитрий Иванович предъявил свои права на великое княжение и звал суздальского князя на суд хана. Киличеи обоих соперников отправились в Орду, и Мурат признал великокняжеское достоинство «по отчине и дедине» за московским князем. Но Дмитрий Константинович не хотел уступать: он двинулся из Владимира и захватил Переславль. Тогда московские бояре, взяв с собою трех юных московских княжичей (Дмитрия, его брата Ивана и двоюродного брата последних Владимира), двинулись против суздальского князя. Однако до войны дело не дошло: Дмитрий Константинович, реально взвесив свои силы, предпочел бежать сначала во Владимир, а затем в Суздаль. Московский князь вошел во Владимир и сел на великокняжеском столе своего отца и деда.[285] Учитывая эти обстоятельства, нетрудно установить причину перерыва в снабжении обители, который был вызван тем, что монастырь на короткое время оказался в зоне возможных военных действий, а рассказанный Епифанием эпизод следует отнести к зиме 1362/63 г., когда разворачивались описываемые события.
Еще раз стоит отметить поразительную точность сообщений Епифания Премудрого. Выше мы упоминали, что Епифаний, говоря o привезенном в монастырь «брашне», уточняет, что его также доставили в обитель и на другой, и на третий день.[286] Кто же были столь щедрые жертвователи? Разгадку их имен дает московский летописный свод конца XV в., сообщающий под 1362 г., что «князь же великыи Дмитреи Иванович тоя же зимы съ своею братьею со князем Иваномъ Ивановичемъ и со княземъ Володимеромъ Андреевичемъ, събравъ воя многы по своеи отчине, и поидоша къ городу к Переславлю на князя Дмитрея Костянтиновича Суздальского».[287] Сопоставив эти два известия, понимаем, что припасы в Троицкую обитель были доставлены от лица трех юных московских княжичей.
Завершает текст Епифания Премудрого небольшая главка «О худости портъ Сергиевыхъ и о некоемъ поселянине», откуда узнаем, что Сергий, хотя и стал игуменом, не изменил своих привычек. В подтверждение его смирения и трудолюбия Епифаний рассказывает о некоем земледельце, который, «живый на селе своем, орый плугом своим и от своего труда питаася», пришел в Троицкую обитель посмотреть на знаменитого игумена, молва о котором шла по всем окрестным землям. В это время Сергий был занят: «на лыскаре тружающуся», – уточняет Епифаний, – то есть работал лопатой на огороде. Поскольку грядки располагались за монастырской оградой, братья посоветовали земледельцу подождать, пока Сергий закончит работу. Но нетерпеливый крестьянин не захотел ждать и решил посмотреть на преподобного сквозь щелку в ограде: «он же от многа желания не дождавъ, но приникъ скважнею». Он увидел игумена, но в каком виде – «в худостне портище, зело раз-дране и многошвене, и в поте лица тружающася». Крестьянин принял все это за насмешку: «Аз пророка видети приидох, вы же ми сироту указасте». Монахи уверяли, что земледелец видел Сергия, но тот упорно не верил им. Как раз в это время в монастырь приехал некий князь «съ многою гръдостию и славою», в окружении многочисленной свиты: «и плъку велику были округъ его, боляром же и слугам, и отрокомь его». Шедшие перед князем слуги по тогдашнему обычаю освобождали дорогу своему господину и поселянина «далече отринуша», откуда тот мог наблюдать занимательную картину: князь, увидев «сироту», еще издали поклонился ему до земли, а после взаимных приветствий они начали беседу.
281
Русский феодальный архив XIV – первой трети XVI в. Ч. 1. М., 1986. № 46. С. 175.
282
Клосс Б. М. Указ. соч. С. 333–335.
283
Так, по мнению В. А. Кучкина, «единственный за все время пребывания Сергия в Троицком монастыре голод в русских землях приходится на 1371 г., что позволяет отнести к этому времени строительство Сергием сеней Даниилу и голодный ропот среди братии» (Кучкин В. А. Сергий Радонежский. С. 79). Рогожский летописец под этим годом записал: «Бяше же тогды жито дорого и меженина въ людехъ и оскудение брашна, дороговь велика» (ПСРЛ. Т. XV. Стб. 97). Стремясь втиснуть хронологию «Жития» в нужные ему даты, В. А. Кучкин, похоже, специально не указывает, что голод 1371 г. не был единственным в это время. В частности, под 1364 г. летописец сообщает, что с низовьев Волги явился мор, который осенью и зимой особенно свирепствовал в Переславле и его окрестностях. «По томъ же на другое лето (1365 г. – Авт.) к Москве… бысть моръ великъ и страшенъ, не успеваху бо живии мертвых опрятывати, везде бо бе мертвии въ градехъ и в селех, въ домех и у церквеи». К этому бедствию добавилась и «засуха велика», которая не могла не привести к неурожаю. Более подробно эти природные бедствия описывает Никоновская летопись: «солнце бысть аки кровь, и по немъ места чръны, и мъгла стояла съ поллета, и зной и жары бяху велицы, лесы и болота и земля горяше, и реки презхоша, иныа же места воденыа до конца исхоша; и бысть страхъ и ужасъ на всехъ человечехъ и скорбь велиа» (Там же. Т. XI. СПб., 1897. С. 4; Т. XXV. С. 182–183).
284
Клосс Б. М. Указ. соч. С. 337.
285
ПСРЛ. Т. X. С. 233–234.
286
Клосс Б. М. Указ. соч. С. 337.
287
ПСРЛ. Т. XXV. С. 181.