Страница 77 из 112
Вот уже начала свёртываться листва на белоствольных берёзах над берегом Оки, пожухла и стала желтеть трава, остались на полях лишь ровные ряды срезанной стерни, по ночам замерзала роса на листьях и траве, обращая окрестности в утренний час в сказочную страну.
А писем всё не было...
Маргарита зажала своё сердце в комок, страшилась спрашивать у хмурого начальника почтовой конторы, только взглядывала на небритое лицо, — он отвечал покачиванием головы.
Опустели берега реки, снялись со своих мест последние беженцы, унылый ветер погнал по пустынным крохотным улочкам разный мусор. И Маргарита решила уехать.
В последний раз пришла она к почтовой конторе, неспешно вошла в низенькую, унылую избу. Там никого не было, лишь маленькая девочка, дочка начальника конторы, копошилась в пыльном углу.
— А батюшка к войску поехал! — радостно крикнула она Маргарите, уже давно знавшей её.
Маргарита так и застыла.
— Где, куда? — кинулась она к девочке, но та только пожала острыми плечиками, туго обтянутыми стареньким ситцевым платьишком.
Маргарита выскочила из избы. В самом конце узенькой улицы она увидела клубы поднимавшейся пыли, уловила какое-то движение и побежала туда. На самой окраине городка двигались ряды солдат, на берегу Оки уже забелели палатки, завиднелись шалаши, засветились в резком солнечном свете костры.
Маргарита побежала к самым первым рядам располагавшегося на отдых отряда, вглядывалась в обросшие щетиной пыльные лица солдат. Хотела увидеть хоть одно знакомое лицо — солдаты Ревельского полка были все ей известны. Но лица были незнакомые, строгие и угрюмые.
— Какого вы полка, какой дивизии? — громко крикнула она прямо в лицо шедшему впереди с мешком за плечами старому бородатому солдату.
Солдат скинул с плеча мешок, положил на землю тяжёлый мушкет и начал обстоятельно объяснять Маргарите, какой полк прибыл в Коломну. Нет, этих солдат она не знала, не знала даже названия этого полка.
— Что с ревельскими? — только и спросила она, со страхом ожидая услышать плохие новости.
— Что, матушка, — подошёл к ней один из молоденьких солдат, — ай, не слыхала, что Москву супостат забрал?
— Москву? — ахнула Маргарита. — Да как же, неужто отдали?
— Воля Божья, — закрестились стоявшие рядом.
Неожиданно откуда-то из глубины толпы протолкался к ней молодой безусый офицер в небрежно наброшенном на плечи мундире, серых от пыли, когда-то бывших белыми лосинах, с непокрытой головой, позволяющей видеть завитки тёмных взмокших волос.
— Маргарита, ты ли? — остановился он перед ней.
Она подняла глаза и в первую минуту не поняла, кто стоит перед ней. Потные потеки прочертили на пыльном юном лице бороздки, глаза были словно опушены ресницами. Лишь собрав все свои силы, она наконец узнала его.
Перед ней стоял её брат, Кирилл, кого она не видела столько лет и кого отвезли они с отцом в Санкт-Петербург ещё перед войной со Швецией.
— Господи, — от волнения она даже забыла его имя, — неужто ты, братец?
Кирилл обхватил её плечи, прижал к себе.
Солдаты деликатно посторонились, оставив их на пустом пятачке возле бледного при солнечном свете костра.
— Кирилл, — вырвалось у неё, — ты, верно, знаешь что-то? Где Александр, как он, почему я столько недель не получаю весточки?
Кирилл отстранился, заглянул в её наполненные слезами зелёные глаза.
— Я ничего о нём не знаю, — поспешно сказал он, опустил голову и, взяв её за руку, протолкался к командиру полка, уже расположившемуся на пригорке и наблюдавшему за солдатами. — Погоди, — остановил он её и подошёл к старшему офицеру. Склонившись к самому его уху, что-то пошептал и молча отодвинулся.
Полковник кивнул головой.
— Через день быть тут же! — крикнул он вслед Кириллу.
Тот тоже кивнул, полуобернувшись. Он уже стоял возле Маргариты и деловито говорил ей:
— Значит, наши поехали в деревню?
— Да, — односложно ответила она.
— Отпустил на денёк меня командир, — всё так же сумрачно сказал Кирилл. — Едем, времени мало, повидаюсь с батюшкой и матушкой, и снова сюда...
Он не давал ей времени задавать вопросы, тащил за руку, расспрашивая по пути, где она остановилась, готова ли к поездке. Ей пришлось рассказать всё: что отец с матушкой, Николенькой и младшими сёстрами уехали в деревню, и что она осталась здесь ожидать вестей от Александра, и что страшно беспокоится. И всё время вертелся у неё на языке один вопрос: знает ли он что-нибудь об Александре?
Но Кирилл ловко уворачивался от ответа, хлопотал, снаряжая двуколку, давно приготовленную Маргаритой за неимением других подвод, усадил в неё саму Маргариту и Стешу, а сам вскочил в седло, свистнул, ударил стеком по лошади, и они тронулись в путь...
Дорога вилась по лесной просеке, с двух сторон их окружала плотная зелёная стена, кое-где среди сосен и елей уже покрылись молодым золотом белоствольные берёзы, а листья рябин и дубов заржавели и свернулись.
До самой деревни, где расположилась семья Нарышкиных, Маргарите не удалось и словом перекинуться с братом, хотя она всё время следила глазами за его ладной фигурой, хорошо державшейся в седле, и ждала, что он скажет хотя бы слово. Кирилл молчал до самого въезда в деревню.
Тихо и пусто было на дворе большого барского дома. Зелёная длинная подъездная аллея ещё желтела песком, принесённым с берега реки, а кусты и старые деревья по её сторонам уже начинали сыпать на этот песок свернувшиеся и тронутые тлением листья.
Кирилл первым спешился и стремительно взбежал на широкое деревянное крыльцо, окаймлённое резными, потемневшими от времени деревянными колонками. Маргарита удивилась, но туго натянула вожжи, стараясь удержать коня.
Из конюшни выскочил лохматый конюх, кинулся к двуколке.
— Матушка, Маргарита Михайловна! — закричал он. — Что ж так-то, сами и правите, сами и...
Он не докончил. Маргарита выпрыгнула из двуколки, за ней полезла Стеша.
— Матушка с батюшкой дома? — только и спросила Маргарита у конюха.
— Где ж им быть, должно, чай пьют, — растерянно проговорил конюх, уводя коня подальше от крыльца.
Маргарита вбежала в дом. Просторный барский особняк наполнен был тишиной и лёгким сумраком — день угасал, и лишь короткие лёгкие полосы света ложились на жёлтые широкие половицы.
Безмолвие и уют старого дома охватили Маргариту. Здесь не было тревог походного быта, здесь ещё висели по стенам портреты предков, здесь всё ещё осторожно ступали ливрейные лакеи в жёлтых с красными отворотами сюртуках и белых перчатках, подавая господам чай в серебряных чашках и ставя на громадный овальный стол пузатый двухвёдерный самовар с серебряными нашлёпками по бокам.
Какое забытое, какое давнее житьё! Она отвыкла от этой роскоши, забыла горьковатый запах дымка из трубы самовара, так давно не видела спокойных оживлённых лиц своих сестёр.
Странно, ни отца, ни матери не было за чайным столом, никто не выбежал на крыльцо, чтобы встретить её, только дворовые девки жались по углам, готовые по первому зову госпожи стремглав нестись за нужной вещью или нужным человеком.
Выскочили младшие сёстры, и Маргарита, облепленная ими, подошла к чайному столу. Ещё дымилась большая пузатая чашка отца, до половины налитая, перевёрнута вверх дном чашка матери, положенная на широкое блюдце. Странно, она замечала такие мелочи, на которые в другое время не обратила бы никакого внимания.
Никого не было в комнате, а сёстры, хоть и приникшие к ней, понуро молчали, прижав головы к её тёплому боку.
Тишина дома сама по себе была зловещей, словно готовила её к взрыву, к грому, как тишина перед грозой, когда замирало всё в природе.
Маргарита присела на стул, в спешке отодвинутый отцом, — это его место, здесь он оглядывал свою большую семью, здесь под его зорким и строгим доглядом смирялись бурные вспышки детской энергии. Высокая резная спинка делала этот стул похожим на трон.