Страница 23 из 112
Варвара Алексеевна широко открыла глаза.
— Покажи, — потребовала она.
Маргарита показала.
Слово за слово вызнала Варвара Алексеевна у дочери всю подноготную: и как бьёт, иногда выгоняет на мороз, как отвратителен в своих попойках и как однажды даже предложил ей сыскать себе любовника. Варвара Алексеевна задыхалась.
— Но ведь он такой добрый был, — пыталась она остановить поток жалоб Маргариты.
— А вы навели хотя бы справки?
— Да ведь его мать столько о нём говорила...
— А вы и поверили, добрые души, — печально сказала Маргарита. — Ах, маман, я так хочу умереть! Там покой, тишина, да Бог не даёт мне смерти.
Тут уж Варвара Алексеевна испугалась. Её дочка, любимица, старшенькая, такая весёлая, рассудительная и живая, заговорила о смерти...
Когда она узнала про всё, что происходит в дому Ласунских, каким унижениям и оскорблениям подвергается её дочь, она твёрдо произнесла:
— Я виновата в том, что послала тебя на такую каторгу, я и позабочусь, чтобы освободить тебя от неё...
Маргарита печально и насмешливо посмотрела на мать:
— Как вы можете освободить меня, если брак скреплён Богом?
— А Бог и рассудит. А тебе вот мой сказ — домой не возвращайся, живи здесь. И на развод подадим. Где это слыхано, чтобы от живого мужа в любовницы кому ни на есть предлагать?
Варвара Алексеевна тут же побежала к мужу и всё рассказала ему. Михаил Петрович лишь качал поседевшей головой.
— Развод — последнее дело, — сказал он, — но и оставаться весь век в таком утеснении тоже не дело. Я поговорю с Полем, может, он исправится.
Но такой разговор ничего не дал. Ласунский отрицал всё, и Михаил Петрович понял, что надо обстоятельно запастись свидетельскими справками, чтобы доказать вину Поля. Пока же он велел дочери отправляться домой, молчать о разводе, чтобы вина потом не пала на неё. О хлопотах по делу Ласунского он знать ничего не хотел.
Вернувшись домой, Маргарита сказала Полю, что отец и мать не берутся помочь ему, так как в Петербурге не знают никого, а здесь, в старой столице, все знают Ласунского, и потому ему надлежит самому хлопотать о своём назначении.
— Придётся мать просить, — небрежно бросил Поль, — поедем к ней в тверскую, пошлём в столицу, она пробивная, всё для меня сделает...
— Но ты мужчина, а она женщина, что она может, если ты не можешь сам?
— Ей известны все ходы и выходы, да и жила когда-то в столице. Попала же она к Константину, пусть и теперь едет к нему, царский сын постарается для меня...
Маргарита промолчала. Странно, на словах он такой бойкий и смелый, а хлопотать за себя предоставляет другим...
— Мне бы денег немного, Поль, — робко сказала она, — неловко к свекрови с пустыми руками ехать...
— Какие деньги? — взъярился муж. — Ты хоть знаешь, сколько стоит содержать дом и тебя, жену боярскую? А если ты намекаешь на приданое, то оно давно улетело — расходы непомерные...
Ей хотелось возразить: она почти ничего не стоила ему, все её платья и безделушки ещё из отцовского дома, а сама она тратит лишь на свечки да на милостыню нищим. Но опять смолчала: нельзя этого говорить, тут же даст пощёчину или скажет горькие обидные слова.
Вынула из заветной укладки, что мать ей дала, штуку белого атласа да кусок красного бархата — всё хотела сшить платья, но желания не было, да и зачем? Она никуда не выезжает, нигде не бывает. А старушка обрадуется подаркам.
Словно бы предчувствуя что-то, Маргарита основательно подготовилась к маленькому путешествию: всё-таки хоть какое-то разнообразие в её тусклой никчёмной жизни. За тройкой вороных коней, которые были впряжены в карету, удобно разместившуюся на лёгких санях, шла ещё обычная телега с рогожным возком. Там поместились лакей Поля, горничная Маргариты, целый ворох провизии да сено для лошадей.
Ранним утром солнечного морозного дня весь обоз выехал на тверскую дорогу. Колокольцы под дугой коренника весело гремели, сани бесшумно скользили по накатанной дороге, а Маргарита, не отрываясь, вглядывалась в мелькавшие за крохотным застеклённым оконцем белые поля, серые массивы леса, снежную ленту речушки, мимо которой проезжали. Маленькая жаровня в углу кареты обогревала внутренность, и стёкла то и дело запотевали. Маргарита всё протирала их перчаткой и всё всматривалась в пейзажи за окном. Вспоминались ей просторы подмосковного отцовского имения, последняя охота, когда она неудачно упала с лошади, её внезапное, словно вспышка, видение, и ей казалось, будто это было давно, век назад, и будто бы во сне. Да и было ли оно, её беззаботное детство в весёлой беготне и хлопотах по пустякам? Словно мелькнуло и ушло в безоглядную даль, и только теперь понимала она, что это и было её настоящим счастьем.
Будущее не сулило ей никаких радостей, даже радостей материнства. Она не ждала ничего от жизни и с горькой тоской вглядывалась в снежные просторы, будто вглядывалась в ушедшую жизнь.
Солнце, бледное, неяркое, бросало блики на снег, и он искрился, сверкал под лучами, словно бриллиантами, были усыпаны поля и деревья, на ветках которых лежала пушистая снежная пелена. «Бог дал такую красоту людям, а они не умеют ей радоваться, — думала Маргарита, — не понимают, сколь многого лишаются, не давая глазам созерцать и наблюдать, а душе распускаться в умилении от вечной неистребимой красы природы...»
Поль что-то бурчал недовольно, но она не обращала на него никакого внимания.
Багровый диск солнца словно уходил в снег, когда тройка подкатила к господскому дому, стоявшему на взгорке.
Странно, ни малейшего движения не было слышно в доме, когда Маргарита, не дожидаясь помощи кучера, спрыгнула с подножки прямо в снег. Тут, наверное, была тропинка или дорожка к дому, но теперь её ноги ушли в сугроб по колени. Она так и стояла в рыхлой рассыпчатой массе и во все глаза глядела на господский дом. Ворот не было, их резные створки, видно, давно исчезли в печах, даже калитка была сорвана с петель, и ржавые половинки этих петель жалобно скрипели под каждым порывом ветра.
Дом словно нахохлился под стужей, крыша, крытая гонтом[10], провалилась в одном углу, а на резном крылечке пушистой горой лежал снег. Никто давно не ступал по этому крылечку, его деревянные колонки почернели, потрескались и еле держали навес.
Маргарита, с трудом выдирая ноги из сугроба, прочертила тонкую цепочку следов к самому крыльцу. На первой же ступеньке, едва нащупав её под слоем снега, она чуть не упала: под снегом образовалась корка наледи. Схватившись за тоненькие перильца, Маргарита всё-таки взошла на крыльцо. Прямо перед ней резная, когда-то белая деревянная дверь стояла угрюмо, словно ненавидя приехавших гостей, и с великой неохотой поддалась усилиям Маргариты. Но она справилась с дверью, которая оказалась незапертой на замок и впустив незваную гостью в тёмные сени, а затем и в комнаты, покрытые пылью и наледью.
Поль не выходил из кареты до тех пор, пока кучер и лакей, вооружившись захваченными предусмотрительно из дому лопатами, не расчистили дорожку перед домом и не сгребли снег с крыльца.
Половицы жалобно потрескивали под ногами Маргариты, когда она пошла осматривать весь дом. В комнате, где просела крыша, она ощутила ледяное дыхание зимы. Окна здесь были заколочены кое-как досками, но через щели в них ещё просачивалось скупое солнце, освещая красноватым светом запустение и пустоту. Сквозь крышу, видно, всё текло и текло, и в углу образовался высокий ледяной столб, словно бы подпиравший её. Лишь благодаря ему крыша не провалилась совсем, и красноватые отблески позволили Маргарите разглядеть в ледяном столбе своё искажённое до неузнаваемости лицо.
Маргарита прикрыла дверь в эту мрачную комнату и отправилась в путешествие по дому. Жерла печей густо заросли паутиной, но пауков не было и в помине: мороз давно сожрал насекомых. Кое-где сохранились ещё старые кресла и стулья, прикрытые рогожными кулями, а в одном углу сиротливо белел соломенный матрац, брошенный прямо на пол. Пушистая пыль покрывала все полы, и Маргарита оставляла следы на этой пыли.
10
Гонт — кровельный материал в виде тонких дощечек, остро сточенных с одной стороны и с пазом вдоль другой стороны.