Страница 6 из 43
Дальнейший план работы реконструируется так (названия глав привожу по черновым планам автора): 21. Полетаев. 22. Сарьян. 23. «Люди, годы, жизнь». 24. Франция. 25. Маршак. 26. 1962 год, XXII съезд. 27. Выставка в Манеже, обсуждение. 28. Хрущев. 29. Март 1963 г., Мальме. Собрание. Мрак. 30. Бухарин. 31. Шагал. 32. Ахматова. 33. Падение Хрущева. 34. Заключение.[52]
Судя по черновым заметкам, новая глава о Бухарине должна была начаться тем днем 1965 года, когда к Эренбургу пришли вдова Николая Ивановича А.М. Ларина и его сын художник Юрий Ларин; глава об Ахматовой – вручением Анне Андреевне в Италии премии Этна Таормина; в некоторых черновиках плана упоминаются главы о Ле Корбюзье (умершем в 1965-м) и тогда живом Паустовском[53].
В мае 1967 года Эренбург сообщил о начатой работе Твардовскому, а также передал для публикации несколько глав в журнал «Наука и жизнь» и в «Литературную газету» – и они были напечатаны[54].
Лето 1967 года было тяжелым для Ильи Григорьевича. 19 июля умер Овадий Герцович Савич – ближайший и давний его друг… В августе Эренбург продолжал работу над седьмой книгой – стучал на машинке (из-за ужасного почерка, который и сам, бывало, не мог разобрать, он уже очень давно привык писать на машинке). 9 августа на даче, работая над вторым вариантом 21 главы, Эренбург почувствовал нестерпимую боль в руке. Оказалось, это инфаркт. 30 августа врачи разрешили перевезти его в город. По дороге он нервничал: опасался, что повезут в больницу, а не домой. За несколько часов до смерти, лежа с обширным инфарктом, Эренбург еще диктовал письмо знакомой журналистке, бежавшей от военного переворота в Греции – пытался как-то ей помочь… 31 августа в половине девятого вечера, когда медсестра мерила пульс, сердце Ильи Григорьевича тихо остановилось…
Твардовский написал текст телеграммы родным Эренбурга, был на прощании с ним в ЦДЛ и на похоронах. 7 сентября 1967 года он написал вдове писателя Л.М. Козинцевой-Эренбург:
«Глубокоуважаемая Любовь Михайловна!
Понимаю всю неловкость обращения к Вам в эти дни по делам, которые могут лишний раз напомнить Вам о том, что еще и без того не могло улечься, но, думаю, Илья Григорьевич не осудил бы меня.
Незадолго до его болезни я получил (в ответ на мое письмо) уведомление от него о том, что 16 глав седьмой части “Люди, годы, жизнь” написаны и что он мог бы дать их мне прочесть, но, – писал он, – может быть лучше подождать, пока книга будет закончена.
Это позволяет мне просить Вас, Любовь Михайловна, дать, если возможно, не откладывая, мне на прочтение все то, что было написано до рокового дня. Я быстро прочту и уведомлю Вас о видах редакции на конец этого или начало будущего года.
Если же Вам решительно не под силу еще заниматься этим, то простите меня.
Для девятой книжки “Н<ового> М<ира>” я написал об Илье Григорьевиче. Конечно, с расчетом, чтобы прошло, но все же, надеюсь, по иному, чем другие.
Позвольте пожелать Вам сил и твердости душевной для выполнения тех задач, которые теперь встают перед Вами.
С глубоким уважением
Ваш А.Твардовский»[55].
Действительно, в сентябрьском номере «Нового мира» была напечатана статья Твардовского памяти И.Г. Эренбурга[56]. Статья начиналась словами: «Это одна из тех утрат, которые выявляют значение личности ушедшего в масштабах куда более обширных, чем представлялось при его жизни». Приведу ту часть статьи, где речь идет о мемуарах Эренбурга: «Писательскую судьбу Эренбурга можно смело назвать счастливой. Это очень редко бывает, когда художник уже на склоне лет создает свою самую значительную книгу, как бы итог всей своей творческой жизни. Можно по-разному относиться к отдельным страницам книги “Люди. Годы. Жизнь”, но кто смог бы отрицать особую значительность этого произведения, и не только в объеме творчества Эренбурга, но и в объеме нашей литературы в целом на новом этапе ее развития в годы после ХХ съезда КПСС. Первым из своих литературных сверстников Илья Григорьевич Эренбург обратился к современникам и потомкам с этим рассказом о “времени и о себе”, исповедью своей жизни, так или иначе переплетенной с величественной и сложнейшей полувековой истории нашей революции. Он смело вышел из-за укрытия беллетристических условностей, натяжек и допущений, присущих общепринятой литературной форме, и обрел в этой своей книге высоко ценимую читателем непринужденность изложения и емкость содержания. В этом плане его у нас не с кем покамест сравнивать.
Пусть иные критики Эренбурга еще в период журнальной публикации его книги настойчиво советовали ему вспоминать в своих записках о том, чего он не мог знать и помнить, и забывать о том, что он знал и не мог забыть, писатель остался верен себе. И несмотря на все неизбежные издержки “субъективного жанра” мемуаров, романист, публицист, эссеист и поэт Илья Эренбург именно в этом жанре, привлекающем читателя искренностью и непосредственностью личного свидетельства о пережитом, в результате слияния всех сторон своего литературного таланта и жизненного опыта достигает, на мой взгляд, огромной творческой победы. Этой его книге, уже обошедшей весь мир в переводе на многие языки, безусловно обеспечена прочная долговечность».
Когда заместитель главного редактора «Нового мира» А.И. Кондратович прочел этот текст, он записал в дневнике: «Да, редко А.Т. писал так…»[57]
Рукопись седьмой книги вместе с эссе о Шагале, написанным летом 1967 года для журнала «Декоративное искусство»[58], включенным в седьмую часть в качестве двадцать второй главы, была передана в «Новый мир»; ее стали готовить для 4 и 5-го номеров 1968 года.
Одновременно в ответ на пылкую просьбу сотрудников журнала «Литературная Армения» вдова писателя передала им для публикации семнадцатую главу о поездке в Армению в 1959 г. Глава была напечатана[59] с одной купюрой (выпустили весь абзац об армянском художнике-репатрианте Арутюне Галенце, у которого не сложились отношения с местной властью).
Из десяти глав, стоявших в № 4 «Нового мира», редакция, чтоб не злить цензуру, сняла две – о ХХ съезде и о Венгрии; из № 5 сняла главу о еврейском вопросе. В таком виде сохранилась новомировская верстка седьмой книги[60]. Однако и этот вариант цензура не пропустила. «Времена стали посуровее, – вспоминал А.И. Кондратович. – И самое печальное: не было самого И.Г. Живого его побаивались, мертвый никому не страшен. В 18 новых главах были совсем невозможные куски, абзацы, строчки. Две главы (одна из них о Бухарине[61]) Любовь Михайловна совсем не дала. Я отредактировал, точнее говоря, изуродовал текст, хотелось любой ценой напечатать, мы набрали этот текст, но прочитала вдова, за ней В.А. Каверин и решили: нет, в таком виде не стоит печатать. И в этом есть своя правда»[62]…
А через год после смерти Эренбурга советские танки вошли в Прагу. Как невозможно представить Маяковского в Москве 1937 года, так нет места Эренбургу в августе 1968-го. Его время – время эзопова языка, упорной защиты культуры и диалога с властью – закончилось. Началась эпоха диссидентов – прямой речи и открытого неприятия режима.
В течение двадцати лет после смерти Эренбурга не было и речи о публикации седьмой книги его мемуаров, более того, самое упоминание о мемуарах «Люди, годы, жизнь» в печати вообще считалось нежелательным.
52
Там же.
53
Там же.
54
Наука и жизнь. 1967. № 7 – главы 1, 5, 11; Литературная газета. 9 мая 1967 – глава 13 под заголовком «В Греции».
55
П3. № 585.
56
Новый мир. 1967. № 9. С. 285, 286. См. также: Твардовский А. Собр. соч.: в 5 т. Т. 5. М., 1971. С. 377–380.
57
Кондратович А. Новомировский дневник. М.: Собрание, 2011. С. 179.
58
Опубликована в посвященном десятилетию журнала № 12 за 1967 г. (с. 33–37) под заголовком «О Марке Шагале» без сообщения о смерти писателя.
59
Литературная Армения. 1968. № 2. С. 71–73.
60
Архив автора.
61
Видимо, речь идет о неопубликованном тогда тексте главы, написанной для четвертой книги мемуаров.
62
Кондратович А. Указ. соч. С. 180.