Страница 28 из 54
Спальня встретила ее сонным сопением Тильды. Гермиона забралась на свою кровать, села по-турецки, накинула на плечи одеяло и опустила голову. Она поражалась тому, как очерствела за эти два дня. Что этот дождь сотворил, какие семена посеял в ее душе, если ее начал раздражать даже сон ребенка. Гермионе на миг подумалось, что действие дождя отдаленно напоминает действие крестражей. Она вспоминала, как ее милый, чуть простоватый, добрый Рон становился злым, желчным и равнодушным, когда носил на шее цепочку с медальоном-крестражем. Что-то похожее теперь происходило и с Гермионой. Каждых вздох Тильды отдавался эхом в голове, поднимая одну волну раздражения за дугой. Сначала эти звуки казались слишком громкими, будто Тильда дышала прямо в ухо, затем, напротив, стали чересчур тихими, будто Тильда решила вовсе не дышать. Гермиона смотрела на нее – насколько позволял царивший в комнате мрак и изредка пробивавшиеся через неплотно задернутые шторы вспышки молний – и на смену раздражению приходила ненависть. В какой-то момент Гермиона четко осознала, что до зубовного скрежета ненавидит Тильду и больше всего на свете хочет, чтобы ее не было. Чтобы она пропала отовсюду: с кровати Джинни, из этой комнаты, из этой Башни, из школы, из страны, из жизни Гермионы и в целом из мира. Она почувствовала, как руки сами собой сжимаются в кулаки, и испугалась этого ощущения. Гермиона никогда ранее не испытывала ненависти ни к кому. Когда друзья ненавидели Волдеморта, она просто понимала, что это их долг, их первейшая обязанность – победить его. Можно было подумать, что она ненавидела Долорес Амбридж – но нет, она всего лишь раздражала своей некомпетентностью, своим маниакально настойчивым повторением любого бреда за Министром. Она могла бы ненавидеть Малфоя – но и он не удостоился этой участи. Он просто надоедал, выводил из себя в течение последних семи лет, но ненавистью это назвать нельзя было. Именно поэтому сейчас, в одно мгновение возненавидев Тильду, Гермиона испугалась и одернула сама себя: «Она всего лишь ребенок, и она спит. Неужели я стала настолько злой, настолько жестокой, что способна возненавидеть ребенка за то, что у него есть возможность поспать?» Ответом ей были лишь тишина и темнота. Гермиона попыталась отогнать это ужасное, абсолютно чуждое ей чувство, и мысли переметнулись к другому, тоже нетипичному для нее переживанию по фамилии Малфой. Она неосознанно потерла запястье, за которое он держал ее, и чуть не взвыла, обхватив руками голову. Она в который раз усомнилась в своих моральных качествах.
«Мерлин, что я творю? Я два дня назад лишилась любимого человека! Как я посмела гулять по школе, да еще и с Малфоем? Более того – Мерлин милостивый – держа его за руку! Все-таки я самый черствый человек в мире, раз способна вот так просто предать память, попросту продать ее за украденный где-то свет! Нет мне прощения». Тоненький голосок разума пытался возразить, что за Малфоя она держалась исключительно ради того, чтобы немного полюбоваться светом, исходившим от Руки Славы, что это ни в коем случае не продажа и не предательство, что это не увеселительные прогулки, а попытки помочь профессору МакГонагалл в спасении других студентов и школы в целом. Но тот зычный голос, что именовался совестью, заглушал эти доводы. «Так, выходит, Джинни была права, и ты никогда не любила Рона, раз смогла так быстро его забыть. И про Гарри забыла, хотя имела наглость называться его лучшей подругой. Злобная лгунья, ты и Джинни так называла. Тогда как ты позволила этой маленькой дряни занять ее место? С глаз долой – из сердца вон, не так ли, Гермиона? Променять Рона, Гари и Джинни на эту Тильду и Малфоя!»
Гермиона помотала головой, прогоняя гадкий внутренний голос, но он был неумолим:
«Малфой, конечно, еще хуже. Он вообще думать забыл об Астории, стоило ей ревоплотиться. Только он и может быть хуже тебя, Гермиона. Вы просто идеальная парочка, раз устраиваете милые вечерние прогулки на костях своих любимых»
Гермиона зажала уши, как будто голос шел извне, и она могла его таким образом заглушить. Но все получилось наоборот, голос в голове стал еще громче, бесконечно повторяя: «Свидания на костях любимых! Свидания на костях любимых».
- Это не было свидание, - проговорила Гермиона, достаточно тихо, чтобы не разбудить Тильду, но все же перебивая внутренний голос. У нее самой в голове не укладывалось, как она может так поступать, и помощь внутреннего голоса в осознании себя полным моральным ничтожеством была лишней.
За окном сверкнула особенно яркая молния, и ее отблеск пробился через неплотно закрытые шторы, осветив тонкую фигуру, стоявшую над кроватью Тильды.
- Пытаешься занять мое место, Грейнджер? – спросила она, и Гермиона с ужасом узнала голос Астории Гринграсс.
- Нет-нет, я вовсе не пыталась, - начала Гермиона.
- Не ври мне, Грейнджер, - прошелестела Астория, и голос ее был похож на шум воды за окном. – Не ври. Ты уже успела понять, какими теплыми могут быть его руки. И теперь ты захочешь большего. Ты захочешь занять мое место, Грейнджер, если еще не захотела. Но я тебе не позволю. Я заберу тебя с собой. Ты никогда не будешь с ним. Никогда.
Гермиона хотела сказать, что она и не собиралась занимать ничье место, что ей вовсе не нужен этот чертов Малфой с его руками. Она много чего хотела сказать, но язык будто приклеился к нёбу. Геримона в ужасе смотрела, как Астория протягивает руки к безмятежно спящей Тильде. Спящей ли? Дыхание стало неслышным, будто она вовсе перестала дышать. Гермиона прищурилась, пытаясь рассмотреть, вздымается ли грудь при вдохах, но Тильда вдруг повернулась на бок, лицом к Гермионе, и стянула одеяло с головы. Все тело вмиг сковало цепями, а к горлу подкатил тяжелый ком. Из-под одеяла Тильды на Гермиону смотрела Джинни.
- Ты вспоминала обо мне, Гермиона? – спросила она, поднимаясь с кровати. – Или забыла, как забыла Рона? Ты променяла нас на врага, Гермиона. На черствое, холодное чудовище, которое забыло о своей невесте.
Джинни бросила легкий взгляд на Асторию, которая начала двигаться к Гермионе. Хотелось закричать, позвать на помощь, хотелось убежать, но все тело враз окаменело, и не было сил даже открыть рот. Джинни и Астория подходили все ближе и ближе, удивительно хорошо различимые в почти кромешной тьме. Они были настолько разными: обычно спокойная, холодная Астория и взрывная, подвижная Джинни. Они были такими разными – при жизни. А теперь Гермиона видела, что они стали практически одинаковыми. Не внешне, нет. Глаза. Абсолютно одинаковые бесцветные, почти прозрачные глаза смотрели на Гермиону, и от этого взгляда в жилах стыла кровь, а рот заходился в беззвучном крике. Первой руки протянула Джинни, и вслед за ней тянуться начала и Астория. Гермиона дернулась, стремясь увернуться от их прикосновения, и соскользнула с кровати. Она съежилась, ожидая столкновения с полом, но его не произошло. Она падала в бесконечной темноте и пустоте, где не было ничего. Даже потоков воздуха, которые могли бы шевелить волосы на голове. Однако Гермиона понимала, что падает только лишь по тому, как удалялись, улетали куда-то вверх ее кровать и комната, и искаженные злобой лица Джинни и Астории. Они становились все меньше и меньше, пока не сжались в серую точку, едва различимую в угольно-черном пространстве.
Падение остановилось. Гермиона почувствовала толчок от соприкосновения спины с чем-то твердым. Догадка за догадкой проносились в уставшем от переживаний и недостатка сна мозгу, но сказать точно, куда она попала, было нельзя. Гермиона попробовала рассмотреть хоть то-то вокруг, и мир послушно стал обретать очертания, так стремительно, что она не успела увидеть ни единой, даже самой незначительной детали, прежде чем пространство вокруг оказалось залито слепящим белым светом. От этого на глазах вмиг выступили слезы. Гермионе захотелось их сморгнуть, но она не могла, как ни пыталась, сделать даже ничтожного движения веками. От осознания того, что она неспособна даже моргнуть, что для элементарного, практически рефлективного действия приходится прикладывать титанические усилия, слез стало еще больше. Гермиона ненавидела те редкие мгновения, когда она была не в силах найти решение какой-то проблемы, повлиять на ситуацию тем или иным образом. Но, как назло, в последние несколько дней Гермиона попадала именно в такие ситуации. Эта ставшая патологической беспомощность невероятно ее огорчала. Как бы сейчас хотелось увидеть хоть кого-то знакомого. Она обрадовалась бы даже Малфою. В следующий миг она удивилась тому, что даже в такой жуткий момент нашлось время подумать о Малфое. А еще Гермиона впервые в жизни допустила мысль о том, что тьма была лучше света. Конечно, во тьме подстерегали ужас и холод, но мрак хотя бы не резал глаза тысячей ножей, не пытался высушить их, выжечь. Хотя бы в этом смысле тьма была бы предпочтительнее. Свет усилился до невозможности, глаза пронзила боль, подобная сотне Круциатусов, и вдруг совсем неподалеку раздался тихий вкрадчивый голос: «Гермиона?» Она вздрогнула и, неожиданно для самой себя, с легкостью моргнула. Картина переменилась, и представшее перед глазами зрелище заставило Гермиону попытаться моргнуть еще раз, в надежде на то, что это тоже можно сморгнуть.