Белый шум

— Лонгботтом, — она смотрела затуманенным после сна взглядом. — А я-то уже успела понадеяться, что это был просто ночной кошмар.

«У тебя были кошмары, но это не имеет ко мне ни малейшего отношения», — хотел сказать Невилл, но не стал. Тогда пришлось бы рассказывать и все остальное, а к этому ни он, ни она пока не были готовы. Может, когда-нибудь потом, когда Невилл поймет, что для нее будет искуплением, он сможет описать эту ночь во всех ее темных красках. Сможет сказать, что в какой-то момент испугался за нее. Но не сейчас.

— Я собирался выпить горячего шоколаду, — проговорил Невилл, стараясь казаться бодрым, но Лестрейндж, похоже, ни капли не волновало его состояние.

— Отлично, — она взмахнула руками. — Я окончательно сошла с ума и иду пить горячий шоколад с малышом Лонгботтомом в какой-то троллевой дыре в загробном мире.

Невилл даже представить не мог, как она отреагировала бы на его рассказ о минувшей ночи, и потому поспешил прочь из комнаты. Лестрейндж шла за ним, шлепая босыми ступнями по дощатому полу.

— Объясни мне, ты, — она ткнула пальцем в бармена, и тот неприязненно поежился, — мы, вроде, уже умерли. Так какого гиппогрифа нам нужна еда и питье?

Бармен засмеялся и подвинул к ней чашку горячего шоколада.

— Видите ли, мадам, — он улыбнулся, — даже самая прекрасная посмертная награда, даже самая волшебная станция станет чуточку лучше, если там будет самая вкусная еда и самое изысканное питье. Так же и на черных перегонах — душам полагается та еда, которую они заслужили.

— А здесь? — с интересом спросил Невилл. — Здесь еда самая обычная. Не помои, но и не изысканные блюда.

— На станции искупления, — бармен прокашлялся, — души еще проживают свои земные жизни. Им может быть тепло или холодно, они чувствуют голод и жажду, они могут заболеть. Все потому, что эта станция более всего связана с земной жизнью, с вашими поступками и желаниями, с вашим бездействием и безразличием.

— Но ведь это стоит денег? — неожиданно сообразил Невилл. — У нас, признаюсь, их нет.

— Это не стоит ни гроша, потому что эта гостиница — мое искупление. Бесконечное искупление. При жизни я слишком мало интересовался людьми, даже близкие были для меня дешевле самой мелкой монетки. И вот, я здесь, вынужден быть помощником для всех душ, что приходят сюда, и не имею с этого ни кната.

— Почему сюда?

— Мое безразличие не принесло никаких разрушений, чтобы меня можно было отправить на черный перегон. Но и богатство мое не принесло никакой пользы, так что тихие гавани не для меня. Остается лишь гнить с этим отелем вместе да без конца принимать постояльцев с их историями. То, что вы никого не видите — часть моего искупления. Души лишены возможности общаться друг с другом, у них есть лишь я. А у меня есть тысячи чужих историй.

— Но вы ведь давно искупили свои ошибки, — негодующе воскликнул Невилл.

— Не совсем, — бармен покачал головой. — Я все еще не пересилил себя и не научился бескорыстно помогать людям. Никому из своих постояльцев я не дал ни одного совета, ни одной подсказки.

— Ну и правильно, — фыркнула Лестрейндж.

— Спасибо, мадам, — бармен улыбнулся. — Хотя мог бы давно уехать.

— Уехать? — в один голос спросили Невилл и Лестрейндж.

— А, вы не знаете, — он смерил их скучающим взглядом. — Отсюда можно уехать. Когда душа искупает свои ошибки — ее зовут дальше.

— А на черный перегон отсюда можно попасть? — спросила Лестрейндж. Видимо, этот вопрос волновал ее сильнее всего.

— Нет, мадам. Если вы попали сюда, значит, у вашей души есть путь к искуплению. И неважно, сколько вы будете по нему идти, — бармен замешкался. — Простите, я мигом.

Очертания его лица стремительно стали стираться, а тело его стало как будто плоским, вырезанным из белого картона, по которому бежала черная рябь, а до ушей Невилла донеслось знакомое шипение с потрескиванием.

— Веселое местечко, — фыркнула Лестрейндж. — Ну, и чем мне тут заниматься? Кроме вашего хваленого искупления?

— Не знаю, — Невилл огляделся по сторонам, ища хотя бы книжный шкаф. — Судя по всему, здесь нечем заняться, кроме искупления.

— Совершенно верно, — голос бармена доносился до него, словно через радиопомехи. — Только искупление. Ни книг, ни музыки здесь нет, только ваши поступки и мысли, только поиск и переосмысление.

— О, какой ужас! — Лестрейндж притворно всплеснула руками и противно захихикала. — Малыш Лонгботтом, ты тут надолго застрял. Мне нужно очень многое искупить, а я этого делать — прости — не намерена.

— Но вы сказали «Прости», мадам, — бармен вернулся в свой привычный вид, — это уже шажок.

— Это фигура речи, — отмахнулась Лестрейндж. — У тебя есть что—то крепче дурацкого шоколада?

— Здесь это запрещено, — неприятно ухмыльнулся бармен. — Если вы выпьете, то забудетесь, а здесь все устроено так, чтобы вы каждую минуту, каждую секунду помнили о своих деяниях.

— О да, тут забудешь, — она покосилась на Невилла, как на живое напоминание обо всех ее делах, и закатила глаза.

***

Дни слились в одну сплошную серую полосу, на фоне которой черными пятнами выделялись истерики Лестрейндж. Они приходили к ней каждую ночь, и тогда Невиллу приходилось снова и снова убаюкивать ее, утешать, а сердце разрывалось от жалости и неспособности хоть как-то ей помочь. Из-за этого он постепенно забывал, кто она, кем они были до того, как пересекли черту Смерти, сколько боли и страданий она принесла в мир. Образы друзей становились все более размытыми, воспоминания о школе, Министерстве, больнице Св. Мунго растворялись в белом тумане, и уже не могли пробиться через шипение и щелчки. Все забывалось, все уходило, и только Лестрейндж со своими ночными припадками оставалась настолько настоящей, что от ее реальности резало глаза.

Она все же простыла — гордость не позволила ей принять из рук Невилла трансфигурированные туфли, и около недели Лестрейндж провела в постели. У нее была горячка, и Невилл потерял счет часам, которые провел в попытках остановить ее истерики. Он свыкался с мыслью о том, что нормально она засыпает только в его руках, и теперь ему начало казаться, что Лестрейндж об этом догадывается.

День ее выздоровления Невилл праздновал как день своего освобождения. Лестрейндж за время болезни выспалась настолько, что три ночи кряду не могла уснуть, а это значило избавление на целых три ночи от ее припадков. Ему наконец-то удалось выспаться, и мысли о том, что все впустую, появлявшиеся в последнее время с завидным постоянством, отступили. На четвертое утро Невилл проснулся с ощущением того, что готов к борьбе.

— Я хочу гулять, — Лестрейндж капризно надула губы и посмотрела за окно. — Хвосторога тебя дери, тут есть лес, можно хотя бы просто побродить между деревьями.

— Думаешь, твое искупление растет там, как грибы? — с усмешкой спросил Невилл. — Если честно, я бы не стал туда идти. Этот лес не внушает доверия.

— Ну и сиди здесь, как чахлый гоблин, — Лестрейндж топнула ногой. — А я пойду в лес.

— Счастливо, — Невилл отвернулся. Они каждый день препирались, спорили, ругались. В конце концов Невилл неизменно оказывался чахлым гоблином, троллем с палочкой, предателем крови — Лестрейндж не скупилась на выражения. Сам он пару раз не остался в долгу и прошелся по ее Азкабанскому прошлому, после чего Лестрейндж разразилась тирадой о том, что он не понимает, над чем смеется, и в итоге обиделась и не разговаривала целый день.

Теперь, глядя на тонкую фигуру Лестрейндж, приближавшуюся к кромке леса, Невилл думал о том, что ее внезапная прогулка сулит ему два часа спокойствия. Он подумал о том, что неплохо было бы выпить горячего шоколада или чая, и спустился вниз.

— Странная у тебя спутница, — бармен подал Невиллу чашку, над которой вился ароматный пар.

— Да, есть такое.

— Я бы уже уехал от такой, — бросил бармен, наблюдая за реакцией Невилла.

— А что, так можно? — тот удивился.

— Да, в ряде случаев. На моей памяти было трое человек, которые просто не находили общих точек со своими подопечными, никак не могли на них повлиять.