Блатной

– Нет, ребята, – проговорил, отфыркиваясь, другой – тот, что мылил голову, – как хотите, а я – за общую зону! Если будем держаться вместе, всей оравой…

– А почем ты знаешь, как там получится? – вздрагивающим голосом спросил его Ленин. – Растасуют нас по отдельным баракам – и все. И кранты. В первую же ночь передавят как кроликов!

– А-а-а, – отмахнулся Рябой и выплюнул окурок. – Больно уж вы пужливые!

– А ты, я вижу, храбрый, – зачастил, задергался Рыжий. – Только чем она пахнет, эта храбрость? Ох, Рябой, что-то ты крутишь…

Разговор этот, видимо, начался давно и сейчас доходил уже до крайнего накала; спорящие горячились, нервничали, перебивали друг друга.

Я не дослушал их, отвлекся. Подошла моя очередь брать кипяток, и я пошлепал к крану и долго стоял там, нацеживая воду. Она текла неровно, с перебоями, плюясь и обжигая руки.

Я стоял, пригнувшись, держа на весу тяжелую дубовую шайку. Неожиданно за спиной у меня послышалась глухая возня, торопливая и яростная ругань.

В следующую секунду я увидел Рябого. Он бежал, увертываясь от ударов, прорываясь к дверям.

Кто-то замахнулся на него сбоку, и он отшатнулся стремительно. И, поскользнувшись – с коротким сдавленным воплем, – рухнул навзничь на мокрый пол.

Падая, он, вероятно, повредил себе ногу. Приподнялся, попытался встать и не смог.

Появился Девка. Он улыбался, этот красавчик! На щеках его подрагивали ямочки, синие глаза были чисты и безмятежны… Выхватив из рук моих шайку (она была уже налита до половины), он шагнул к Рябому, сказал, пригибаясь:

– К сучне захотел? К своим?

И с маху, точным движением, плеснул в лицо его кипятком.

Я зажмурился, отворачиваясь. А когда открыл глаза – передо мною копошилась груда лоснящихся тел. Здесь я снова заметил Девку; он ударил упавшего ребром тяжелой шайки. И потом еще раз. И еще.

Люди словно бы остервенели, впали в странную истерику. Волна жестокого безумия захлестнула их… Захлестнула и тотчас же кончилась, сошла на нет.

Наступила тяжкая, давящая тишина.

И в этой тишине прозвучал задыхающийся, ломкий голос Рыжего:

– Конец…

– А тот, другой? – спросили его.

– Тоже, – ответил Рыжий. – Оба готовы… О гос-споди!

Толпа поредела, рассеялась по сторонам. Теснясь и толкаясь, люди ринулись в предбанник одеваться.

Стал виден Рябой. Он лежал недвижимо. Одна его рука была простерта к двери, другая – окоченелая и скорченная – прикрывала лицо. Из пробитого черепа сочилась кровь, смешивалась с мыльной пеной и окрашивала ее в радужные тона.

Вдруг мне почудилось, что Рябой шевельнулся… Но нет, он был мертв! Это шевелилась пена; она кипела и ползла, пузырясь, и опадала на пол багряными яркими хлопьями.

Глава 10

Марсианин

История эта наделала шуму, из Владивостокской прокуратуры прибыла специальная следственная комиссия. Было создано «Дело о групповом убийстве в бане». Троих ребят, принимавших участие в избиении, отправили закованными в наручники во внутреннюю тюрьму.

Каждому из них предстояло получить теперь «довесок» – новый дополнительный (и немалый) срок.

Все остальные попали вместо карантинной зоны в БУР (барак усиленного режима). По существу, это был самый обычный карцер. И уже чувствовал я, что карцеры будут теперь сопутствовать мне постоянно и вся моя лагерная жизнь пройдет отныне под этим знаком!

Вечером мы долго не спали с Лениным, толковали о случившемся.

– Как же это все-таки произошло? И главное – за что? – спросил я, с отвращением припоминая подробности убийства – шевелящиеся тела, кровяную радужную пену. – За что их? Неужели за одни только слова? За сомнения?

– Сам не пойму, – наморщился задумчиво, собрал складками кожу на лбу. – В общем, если бы Рябой не побежал тогда, ничего бы и не было. Ну, поорали бы малость. Ну, может, дали бы разок по шее – эка важность! А он вдруг рванул к дверям… С этого и началось.

– Кошмар, – пробормотал я.

– Да уж конечно, – согласился он, позевывая. – Хорошего мало. Но с другой стороны, что Бог ни делает…

– Бога ты сюда не приплетай! – сказал я.

– Нельзя? – спросил он с юмором. – Ладно, не буду. Мне все едино – что Бог, что сатана! Я человек простой, необразованный. Да и вообще, дело не в том.

– А в чем же?

– Дело в том, что время сейчас особое, смутное… Война! – Он посмотрел на меня, сощурясь. – Верно я говорю, интеллигент?

– Н-ну, верно.

– Верно, – повторил он медленно. – Ну, а раз война – всякие сомнения уже пахнут предательством. Кто знает, что у этого Рябого было на уме? Ты знаешь?

– Нет. – Я пожал плечами. – Откуда?

– И я не знаю, – сказал он. – И никто. А сейчас самое главное – знать именно это! Знать, чем дышит человек, на что он годится, к кому можно без опаски повернуться спиной.

– Это, пожалуй, самое сложное, – возразил я. – Чем дышит человек? Поди разберись.

– Можно, – сказал Ленин, – можно и тут разобраться. Есть слова, есть поступки, по ним и надо судить. Вот, скажем, ты…

– А что – я? – мгновенно настораживаясь, спросил я. – Что?

Я все время чувствовал, что Ленин исподволь, но неуклонно добирается до меня. Кружит, делает петли… И круги эти постепенно сужаются.

– Что, собственно, можно сказать о моих поступках?

– Да, в общем, ничего существенного. Так только – мелочи. Взять хотя бы ту же баню… Ты как себя повел?

– Никак…

– В том-то и суть!

– Ну, хорошо, – сказал я тогда, – а ты? Как ты себя повел?

– Так я – при чем? – удивленно развел он руками. – Я был в стороне.

– Ну а я рядом. И что же? Там было много народу. Кто успел – тот сделал. Я не успел.

– Вот-вот. Сделал Девка. А почему? Шайка с кипятком-то ведь была у тебя в руках!

– Так уж вышло. Девка подскочил, выхватил…

– Нет, голубок. Ты сам ему отдал! Я хоть и оказался в стороне, но все видел. – Ленин придвинулся, задышал мне в лицо. – Не осмелился, не рискнул плеснуть; предпочел, чтобы марались другие!

– К чему ты все это говоришь? – спросил я негромко. – Хочешь обвинить меня в чем-то? Давай!

– Обвинить пока трудновато, – усмехнулся он, – но подозрения – это правда – имеются.

– Так изложи их! – Я приподнялся, глядя в круглые его, ледяные глаза. – Изложи свою мысль, черт тебя возьми! В чем ты меня подозреваешь?

– В том, что ты не наш…

– Кто же я, по-твоему?

– Хрен тебя знает. Марсианин… Из другого мира! Не из блатного – во всяком случае!

– Эт-то еще надо доказать! – заявил я. – Сам знаешь: без уличающих фактов…

– Кое-какие уже есть, – сказал он, – да, кое-какие. – Ты вот говоришь, что твоя мать проститутка, а отец ростовский босяк. Правильно? Что ты вырос в притоне… Так?

Все это я действительно говорил когда-то. И не раз. И теперь мне пришлось согласиться с Лениным.

– Допустим, – сказал я, изучая его и готовясь к очередному подвоху.

– Тогда растолкуй – откуда эта начинка? Вся эта твоя образованность, интеллигентность – откуда они? Кто приучил тебя к книжкам, к сочинительству – отец-босяк? Или мать-проститутка? Культурный был у тебя притон…

Я растерялся на мгновение; слишком внезапно нанесен был этот удар! Однако молчать нельзя было. И, подавшись к нему, сказал:

– Почем ты знаешь, может быть, я гений! Вроде Максима Горького. Слышал о таком писателе? Он тоже вырос в притонах. Но даже если я и выдумал эти дурацкие притоны, что из этого?

– Если выдумал одно, вполне можешь и другое… Все остальное.

– В остальном ты ничего не можешь мне предъявить! Меня многие знают. Знают по делам, по свободе! Все эти домыслы – на песке. Доказать ты ничего не сможешь. А вот я, например, могу тебя публично обвинить в том, что ты специально работаешь на сучню – подкапываешься под честных урок, порочишь их, ослабляешь наши ряды.

– А ты ловок, – сказал он протяжно. – Да-а-а, ловок… Интересно было бы с тобой колупнуться всерьез.

– Ну что ж, – сказал я, – рискни.