Запретная любовь

– Но хоть на короткое время они бывают счастливы. Если по-настоящему любишь, то не отступишься. Возьмем наших классиков…

– Возьмем лучше вас, Иван Егорович, – когда Трубицин начинал с кем-то спорить, он всегда переходил на «вы». – Как сложилось у вас с женой?

– Прекрасно. Нам никто не мешал. Ни пересуды соседей и знакомых – я был у Софьи первым мужчиной. Ни ее родители – мы дружили семьями. Ни власти – мы оба были примерными комсомольцами. Тихо, мирно справили свадьбу, – Сомов помолчал и добавил. – Может, потому так скучно и живем.

– Так это и хорошо, вам что, подавай страсти-мордасти?

– Не мешало бы. Сладкое тоже надоедает.

– Да уж… Верно сказано, человеку не угодишь…

Трубицин высадил Сомова возле конторы лесоучастка и вызвался подвезти Алексеева до дому. Только отъехали от конторы, Трубицин сказал:

– Не слушай Сомова, хорошо красиво рассуждать, когда тебе никто не угрожает. Обычно в сказках она сидит в темнице, а он едет спасать ее по лесам, по долинам. И спасает. А в жизни иное, он любит, и из-за этого ее сажают в темницу. И никакой серый волк не поможет ее спасти. Я голосовал за выговор, хотя совсем не против отношений коммуниста и выселенки. Я голосовал, чтобы ты задумался, потому что жалко Марту. Она ведь на свободе долго не пробудет, посадят снова. Ты отступись, пожалей Марту. Против обстоятельств не попрешь. Хочется тебе с Мартой как-то помочь, да не в моей власти. – Трубицин остановил машину. – Передай привет Матрене Платоновне. А вот и Модун, учуял хозяина. Ну и вымахал, растет не по дням, а по часам. В детстве все просил родителей, чтобы собаку подарили, так и прожил без нее. Ну, бывай!

Алексеев, не заходя домой, присел на лавочку возле ворот, Модун тут же положил ему голову на колени. Это что же получается? Трубицин голосовал за выговор, потому что пожалел Марту и как бы защищал ее от меня. И что теперь? Раз Смирнов сказал – рубить, в районе будут стараться и снова упекут Марту в тюрьму. Что мне делать? Отказаться от нее? Сказать, когда вернется, что между нами все кончено? Но делать это надо было раньше, тогда бы и Марта не сидела в тюрьме. Да и почему он решает один? Порвать отношения, когда Марта понесла такое наказание, не будет ли это выглядеть подлостью? Особенно теперь, когда ему вынесли выговор. Все подумают, Алексеев испугался исключения из партии, боится потерять должность. Боже, о чем я думаю! Как мне в будущем уберечь Марту? Есть только один выход – отказаться от нее. Но как тогда жить? Он опять думает о себе. Но что тогда делать?

До самого приезда Марты Алексеев будет задавать себе этот вопрос, на который не было ответа.

О том, что Алексееву дали выговор по партийной линии за его любовь к Марте Франц, село и лесоучасток узнали уже на следующий день. И отнеслись к этому по-разному, одни говорили – пора Гане с Мартой рвать, зачем напрашиваться на неприятности, сначала выговор, потом вообще из партии исключат. Да и что, других баб нет? Были и такие, что восхищались – вот это любовь! Но тоже считали, лучше власти не дразнить. И никто не сказал: а какое дело райкому до любви Гани, разве в районе нет других дел? И никто не верил, что Ганя и Марта будут вместе. Плетью обуха не перешибешь. А Семен Хорошев во всеуслышание заявил, лично он, будь его воля, за связь с фашисткой сразу бы выгонял из партии.

Пока все судачили об этом, неожиданно для сельчан женился Николай Соловьев на спецпереселенке Марии Кнабе. И если почти все были на стороне Алексеева и Марты, то Соловьева осудили – фронтовик, а с немкой связался. Больше всех горячился Хорошев:

– Это что же, люди добрые, делается? Наши бабы мужиков на фронте потеряли, рожать не от кого, а фашистки последних русских мужиков забирают. Сучки недобитые! И кто у них родится? Полуфашисты!

Родители Николая были против женитьбы сына на немке и сразу заявили, невесткой они Марию не признают, и она никогда не переступит порог их дома. И просили Николая не позорить их. Николай лишь отмалчивался и почти не бывал дома.

Свадьбу справили в доме Егора Васильевича Бердникова, он приходился дядей Николаю. С немецкой стороны была лишь мать Марии, из гостей: Алексеев, Новоселова, Адам и одноногий Иван Балаев, с ним Николай уходил на фронт. Приехал из райцентра и старший брат Николая, Михаил.

У Бердниковых молодые временно и поселились.

Долго спорили в селе об этой женитьбе, высказались все. Сказал свое слово и Ножигов, когда посетил контору сельпо. Правда, привело его сюда совсем другое, о чем он сразу же с порога и заявил:

– Здравствуй! Руку тебе не подаю, знаю, зол на меня и не пожмешь. Я к тебе на минутку и по делу. У Лизы Воробьевой муж вернулся. Жорик. Отсидел срок. Ты скажи сторожам, пусть будут повнимательней. Сам знаешь, горбатого могила исправит.

– За что он сидел? – поинтересовался Алексеев. Жорика он помнил, но за что посадили, не знал.

– Грабеж, убийство сторожа. Всю жизнь по тюрьмам. Выйдет, изобьет хорошенько жену, заделает очередного ребенка и назад. И сейчас недолго на свободе походит. Для таких, как он, тюрьма дом родной. Сидел бы он еще, да в тот раз убийство на себя его напарник взял. У них своя иерархия.

Ножигов снял фуражку, вытер вспотевший лоб платком:

– Знаешь, Гавриил Семенович, я не против женитьбы Соловьева, плохо то, что он твой подчиненный. Это тебе минус. Налицо потеря бдительности и плохое влияние на подчиненных.

– Тебя-то почему это заботит?

– Да потому, что я не враг тебе. Да и Марте. Это, конечно, трудно объяснить, да пожалуй, и не надо. Ты сам все понимаешь. Вернется Марта, сделайте хотя бы вид, что разбежались. Ты же ее снова упечешь в тюрьму. А о разговоре в лесу забудь. Погорячился я… Да и с Мартой, все так сложно. Но как человек, я на вашей стороне. Ладно, работай, не буду мешать, – Ножигов шагнул к двери, ударился лбом о притолоку, матерно выругался и вышел.

Алексеев двинулся следом, видимо, что-то хотел сказать, но вернулся и с силой стукнул кулаком по столу. Они что, сговорились? Один просит пожалеть Марту. И второй приперся. Все сделал, чтобы она села, а получается, с его слов, это я упек Марту в тюрьму и собираюсь сделать подобное снова. Все заботятся о Марте, все хотят оградить ее от меня, как кобылицу от распаленного жеребца. Хорошо Николаю, никто не вмешивается в его жизнь. Появятся дети – простят и родители. Привыкнет и деревня. Никто не осудит и Нину Саморцеву, если она выйдет замуж за Ивана Шмидта – у них все к этому и идет. Лишь только он районному начальству как бельмо в глазу. И где-то в потаенном уголке сознания мелькнула мысль – не вступил бы в партию и никто не мешал бы его счастью. Но Алексеев тут же отогнал ее.

Еще в детстве Алексеев решил: он будет таким, как отец, и жизни не пожалеет за Советскую власть. Вступил в комсомол, потом в партию. С первых же дней войны просился на фронт, но каждый раз его просьбу отклоняли, мотивируя тем, что кому-то надо работать и в тылу. И он работал и жил, не марая высокое звание коммуниста, и вот теперь одни ему заявляют – он дискредитировал районную партийную организацию, другие уговаривают не губить Марту, отказаться от нее. Интересно, как бы поступил на его месте отец?

И вечером Алексеев задал этот вопрос матери. Ее ответ ничего не прояснил:

– Я тебе уже говорила.

– Помню. В первую очередь надо думать о других, а уж потом о себе. Но это не дает ответа на мой вопрос. Я могу поступить и так и этак, и в обоих случаях руководствоваться папиным изречением. А где истина?

– В твоем сердце.

Чем меньше оставалось времени до возвращения Марты, тем тоскливей становилось у него на душе. Сегодня он твердо решал, что порвет с Мартой – не нужно гробить ей жизнь, назавтра же хватался за голову. Зачем жить, если рядом не будет Марты? Да он с ума сойдет.

В середине сентября, когда гора на той стороне Лены покрылась желтыми пятнами увядания, а над рекой серебряными нитями полетела паутина, в контору вбежал запыхавшийся Николай, оперся о стол и выдохнул: