Запретная любовь

Ножигов плел и плел свою паутину из слов, и Гарейс согласился.

Марта в тюрьме. Казалось бы, Ножигов добился своего – отдал должок Дрюкову, но чувства удовлетворения не было, наоборот, на душе было тошно. Он ненавидел и Гарейса, и Кузакова, как соучастников его подлости. А тошно было оттого, что Алексеев с Мартой разбудили в нем воспоминания о Вере Головиной, которую он много лет пытался забыть и запрещал себе думать о ней.

О том, что она в положении, Вера сказала за два дня до ареста ее отца. И эти два дня они только и делали, что говорили о будущем ребенке. Решили, если родится дочь, назовут Светланой, если мальчик – Сережей. А кем ребенок будет заниматься, когда вырастет, было ясно – историей.

Родителям сообщил сразу же. Мать встретила эту новость с радостью, а вот отец вроде бы попенял – рановато, сначала надо институт окончить. Но когда пришла Вера, прочитал ей целую лекцию, какой образ жизни надо вести, как питаться, чтоб родился здоровый ребенок. И это был хороший знак, родители по-настоящему, окончательно, приняли Веру.

После ареста Головина, после допросов, после страшных дней ожидания, арестуют или нет, не сразу вспомнил Ножигов, что Вера носит под сердцем его ребенка. И обратился за советом к матери – отец при упоминании Веры впадал в бешенство, и та, всего несколько дней назад с радостью принявшая весть о беременности Веры, зло сказала:

– Пусть делает аборт. Забудь, вычеркни Веру навсегда из своей жизни.

Забудь. Легко сказать. Каждый день он просыпался и засыпал с мыслями о Вере, все оправдания, которые придумывал, рушились, не принося покоя.

Месяца через три не выдержал, пришел к дому Головиных и стал ждать. И когда Вера появилась, чуть не бросился к ней, но страх, что из-за этого рухнет спокойная жизнь, удержал его. Приглядевшись повнимательней, заметил, как из-под осеннего пальто выпирает животик. Вера не сделала аборт. И если бы она хотела ему отомстить, то не придумала бы ничего лучше…

Ножигов достал бутылку водки, выпил стакан… другой и долго сидел, уставившись в пол.

Полуторку подбрасывало на ухабистой дороге, милиционер матерился, несколько раз Марту кидало на него. Но Марта ничего не замечала. Как без нее будет жить больная мать, на какие деньги она сможет полностью выкупить талоны? Пусть будет проклят Гарейс! Разве может так подло поступать человек, постоянно твердивший ей о своей любви? Пусть будет проклят Ножигов! Неужели он никого не любил, раз так старательно и подло пытается разлучить ее с Ганей. Если они думают таким способом оторвать ее от Гани, то сильно ошибаются. Она выдержит все.

Еще во время выгрузки, когда она без сил сидела у костра, и женщины начали, шутя, предлагать ее в невесты Гане, она подумала: ну, чего им от меня надо? Но когда Ганю спросили, ждать ли Марте сватов, и он ответил – ждать, она почувствовала в его словах уже не шутку, и каким-то женским потаенным чутьем почувствовала, поняла, что между ней и этим смуглым человеком протянулась невидимая ниточка, и он тоже понимает это. И эта ниточка помогла ей продержаться до конца выгрузки.

Продержится она и сейчас. Она еще нарожает Гане детей, и будет жить с ним долго и счастливо.

После ареста Марты Алексеев был сам не свой, приходил на работу и сидел, уставившись в стену. Ни кладовщица Зина, ни Адам с Николаем лишний раз не беспокоили его. Вернувшись домой, Алексеев бесцельно слонялся по двору или сидел на крыльце, поглаживая Модуна и не замечая, как его атакует несметное полчище комаров.

Матрена Платоновна понимала страдания сына, но не понимала его бездействия:

– Помнишь, Ганя, слова отца?

– Конечно, помню. Если будешь думать не о себе, а о других, все преодолеешь.

– Правильно. А о ком сейчас думаешь ты?

– О Марте.

– Нет, сынок, ты думаешь о себе. Себя жалеешь. Ах, как тебе плохо. А ты поинтересовался, как там Августа Генриховна? Одна, больная. Мы могли бы поселить ее у нас. И ей хорошо, и мне будет веселей, а то целый день одна дома. Модун говорить не научился.

– Августа Генриховна шпрехает только по-немецки.

– А я буду по-якутски. Захотим, поймем друг друга.

– Мама, какая ты у меня! – Алексеев обнял мать, поцеловал в щеку. – Самая хорошая на свете!

– А ты что, только узнал об этом? – Матрена Платоновна лукаво глянула на сына.

Ганя был у нее поздним ребенком – появился, когда старшие сестры уже невестились. Поздним и последним. Из котомки выбитый прах – так говорят о последнем ребенке в семье. Рос Ганя хилым, часто болел, и Матрена Платоновна опасалась за его жизнь, но получилось по-иному, сестры одна за другой умерли от туберкулеза. А Ганю стал брать на охоту Иннокентий, брат Матрены Платоновны, и мальчик заметно окреп.

Учился он хорошо, все предметы давались ему легко, и Матрена Платоновна не могла нарадоваться, глядя на сына, и часто думала, будь отец жив, он гордился бы Ганей.

Жили, как все живут, бывало, и голодали. Матрена Платоновна как начала работать в колхозе дояркой, так и трудилась там все эти годы. Когда Ганю поставили председателем сельпо, он сказал, хватит, мама, тебе уже семьдесят, пора и отдохнуть. Но она оставила работу, лишь когда закончилась война, да и то с условием, что они заведут корову – не сидеть же ей целыми днями сложа руки. Держать корову было не просто, частникам выделяли покосы где похуже и сена на зиму не хватало, приходилось по копенке собирать по берегам рек и по полянкам в лесу. Однако Ганя согласился, и она была благодарна ему за это.

Все складывалось хорошо, не хватало лишь внуков. Матрена Платоновна уже не чаяла их увидеть, но появилась Марта, а с ней и надежда, что она еще успеет понянчить Ганиных детей. Однако бог судьбы Дьылга Тойон решил иначе, уготовив Гане и Марте трудную дорогу. Встали на их пути бездушные люди, не знавшие, что такое любовь. Это надо додуматься, посадить девушку в тюрьму лишь за то, что ее любят больше жизни. И Матрена Платоновна молила богов, чтобы помогли соединиться Марте с Ганей, защитили их любовь.

Сначала Августа Генриховна переезжать категорически отказалась, но вмешались ее подруги, начали уговаривать, сказал свое слово и Курт Якоби:

– Я думаю, будь здесь Марта, она тоже бы посоветовала вам переехать к Гавриилу Семеновичу. Не надо обижать отказом добрых людей.

И Августа Генриховна согласилась.

И сразу встал вопрос общения. Хорошо, если Августа Генриховна могла обойтись кивком головы или отрицательно мотнуть, в остальном она была подобна Модуну, который все понимал, но сказать не мог. Но если Модун говорить не мог, то Августа Генриховна принципиально не хотела. Ее молчание тяготило Алексеева, и он отдавал много времени изучению немецкого, и так увлекся, что даже в деловых разговорах иногда вставлял немецкое слово.

Но вскоре говорить по-немецки стало не нужно – Августа Генриховна, нарушив свою клятву, заговорила по-русски.

Когда ее, честно отработавшую всю жизнь, под старость арестовали, и только за то, что она немка, признали особо опасным элементом, в Августе Генриховне все запротестовало. Это была такая вопиющая несправедливость. Обида переполняла ее сердце. Арест производили русские и страшные слова о высылке прозвучали тоже по-русски, и она решила больше никогда не говорить на этом проклятом языке. И вот уже пять лет слово держала, хотя было несколько затруднительных моментов, когда говорить по-русски было необходимо, для блага своей же семьи. Но ничто не могло поколебать ее…

Однако понемногу ее ненависть к русским таяла, во-первых, жили они, во всяком случае, местные, не лучше. Их не называли спецпереселенцами, им не надо было отмечаться у коменданта, а в остальном их жизнь была похожа – минимум свободы и работа в таких же условиях. В колхозе многие жили даже хуже их. Наладились и отношения, если на первый взгляд местные держались настороженно, приглядывались, то вскоре исчезло и это. Немцы, правда, скорей всего по привычке, держались отдельно, но на работе этого различия не было. А дети, те, вообще передружились, вместе учились, вместе играли после уроков. Была еще одна особенность в отношениях, когда Августа Генриховна встречалась с местными, особенно пожилыми, на улице, всегда с ней приветливо здоровались – и эта черта, здороваться с незнакомыми, ее поразила. Было в этом что-то такое доброе, согревающее душу. И Августа Генриховна поняла, не надо отождествлять русских и власть – это не одно и то же. Поняла, но говорить по-русски не собиралась и старалась держаться от местных наособицу, что ей легко удавалось – из-за больных ног она почти не выходила из барака. И как Августа Генриховна поначалу воспротивилась, когда выяснилось, что ее дочь неравнодушна к председателю сельпо, и неважно, что он якут, для нее все говорящие по-русски были русскими. И она попыталась с помощью своих подруг внушить Марте, что немки должны выходить замуж за немцев – вон как тебя обхаживает Андрей Гарейс. Но послушная дочь проявила невиданное упрямство и не желала слушать никаких уговоров. И Августе Генриховне пришлось смириться. Да и что она могла сделать со взрослой дочерью? Смирилась, но жила надеждой, пройдет время и дочь образумится, надо только каждый день ненавязчиво внушать ей нужное мнение – капля и камень точит. И лишь после того, как Гарейс напал на Ганю, а тот не дал этому делу ход, она зауважала избранника дочери и уже другими глазами посмотрела на него – доброго, умного, честного – и одобрила выбор Марты.