Кристин, дочь Лавранса

Ульвхильд проснулась; Лавранс подошел к ней и поднял с кровати, завернув в свой плащ.

– Вот, дорогой отец, тот ребенок, о котором я рассказывал. Возложите на нее руки и помолитесь Богу о ней, как вы молились за того мальчика в Мельдале, который, как мы слышали, стал снова ходить…

Монах ласково взял Ульвхильд за подбородок и посмотрел ей в лицо. Потом поднял ее ручку и поцеловал.

– Лучше молитесь вы оба, и ты и жена твоя, Лавранс, сын Бьёргюльфа, чтобы вам не впасть в искушение и не пытаться перебороть волю Божию ради этого ребенка. Сам Господь наш Иисус Христос поставил эти маленькие ножки на стезю, по которой вернее всего можно будет дойти до обители мира, – я вижу по твоим глазам, блаженная Ульвхильд, что у тебя есть молельщики и предстатели в лучшем мире.

– Но я слышал, что мальчик в Мельдале выздоровел, – тихо сказал Лавранс.

– Он был единственный сын у бедной вдовы, и не было никого, кроме прихода, кто стал бы кормить и одевать его, когда матери не станет. И все-таки эта женщина молилась только о том, чтобы Бог даровал ей безбоязненное сердце, дал ей силу верить, что он устроит все так, как будет лучше для мальчика. А я только то и сделал, что повторял с нею эту молитву.

– Нелегко будет ее матери и мне успокоиться на этом, – глухо ответил Лавранс – Особенно потому, что девочка такая красивая и такая хорошая.

– Видел ли ты ребенка, который родился в Листаде, на юге долины? – спросил монах. – Или тебе хотелось бы, чтобы твоя дочка была такою?

Лавранс вздрогнул и прижал девочку к себе.

– Разве тебе не кажется, – снова заговорил брат Эдвин, – что все мы в глазах Бога – дети, над которыми он горюет, ибо мы искалечены грехом? И все же нам кажется, что на свете нам жить не так уж плохо!

Он подошел к изображению Девы Марии на стене, и все опустились на колени, пока он читал вечернюю молитву. Им казалось, что брат Эдвин принес утешение.

Но когда он вышел, чтобы найти себе место для ночлега, Астрид, старшая из служанок, тщательно подмела пол всюду, где стоял и сидел монах, и сейчас же бросила сор в огонь.

На следующее утро Кристин поднялась рано, положила молочной каши и пшеничных лепешек на красивое деревянное блюдо с выжженными украшениями – ей было известно, что монах никогда не прикасался к мясному, – и сама отнесла ему поесть. В доме почти никто еще не вставал.

Брат Эдвин стоял на мостках у хлева, уже совсем собравшись в путь, с котомкой на плечах и палкой в руках; он с улыбкой поблагодарил Кристин за беспокойство, уселся на траве и принялся за еду. Кристин же села у его ног.

Прибежала во всю прыть ее маленькая белая собачка; громко звенели колокольчики у нее на ошейнике. Кристин взяла ее на руки, а брат Эдвин стал щелкать перед носом собачки пальцами, бросал ей в пасть кусочки хлеба и очень расхваливал ее.

– Она из той породы, которую ввезла в Норвегию королева Эуфемия,[34] – сказал он. – У вас теперь в Йорюндгорде так все богато, и в большом и в малом…

Кристин покраснела от удовольствия. Она и сама знала, что у нее породистая собака, и гордилась ею; во всей округе ни у кого не было домашних собачек. Но она не знала, что ее собака той же породы, что у королевы.

– Симон, сын Андреса, прислал мне ее, – сказала она, прижимая к себе собачку, а та лизнула ее в лицо. – Ее зовут Кортелин.

Она думала было поговорить с монахом о своей тревоге и попросить у него совета. Но теперь ей не хотелось уже снова возвращаться к своим вчерашним вечерним мыслям. Ведь брат Эдвин был уверен, что Бог устроит все к лучшему для Ульвхильд. И как мило, что Симон послал ей такой подарок еще даже до того, как было объявлено их обручение! Об Арне ей не хотелось думать – она считала, что он вел себя неправильно по отношению к ней.

Брат Эдвин взял посох и попросил Кристин передать от него привет всем в доме – ему не дождаться, когда все встанут, потому что лучше всего идти по утреннему холодку. Кристин проводила монаха до церкви и даже прошла с ним немного по лесу.

Прощаясь с девушкой, монах пожелал ей мира Господня и благословил ее.

– Скажите мне слово, дорогой отец, как сказали Ульвхильд, – попросила его Кристин, держа руку монаха в своих.

Монах провел по мокрой траве босой ногой, скрюченной от подагры.

– Мне хотелось бы внушить тебе, дочь моя, чтобы ты обратила внимание на то, как Бог заботится о достоянии людском здесь, в долине. Тут выпадает мало дождя, но зато он дал вам ручьи, бегущие с гор, а роса освежает поля и луга каждую ночь. Возблагодари Бога за те его добрые дары, которые он дал тебе, и не ропщи, если тебе покажется, что у тебя не хватает чего иного, что, как тебе мнится, очень бы тебе подошло сверх того. У тебя прекрасные золотистые волосы – не огорчайся, что они не вьются! Разве ты не слыхала про старуху, которая сидела и плакалась, что у нее к празднику всего только один маленький кусочек свинины на семерых голодных детей? Как раз в это время мимо проезжал святой Улав; он простер руку над блюдом и попросил Бога насытить бедных воронят. Но когда старуха увидела, что на столе лежит целая заколотая свинья, то начала плакать о том, что у нее не хватает котелков да чашек…

Кристин побежала домой с Кортелином, увивавшимся у ее ног, с лаем хватавшим ее зубами за складки платья и звеневшим всеми своими серебряными колокольчиками.

VI

Арне проводил дома, в Финсбреккене, последние дни перед своим отъездом в Хамар; мать и сестры справляли ему одежду.

За день перед тем, как ехать на юг, он пришел в Йорюндгорд проститься. И ему удалось шепнуть Кристин, не выйдет ли она к нему навстречу завтра вечером на дорогу к югу от Лэугарбру.

– Мне бы хотелось побыть с тобой наедине последний раз, что мы встретимся, – сказал он. – Или тебе кажется, что я прошу слишком много, – ведь мы же росли вместе, как родные брат и сестра? – прибавил он, видя, что Кристин медлит с ответом.

Тогда она пообещала прийти, если только ей удастся ускользнуть из дома незаметно.

На следующее утро шел снег, а днем начался дождь, и скоро дороги и поля превратились в сплошную лужу серой грязи. Клочья тумана медленно ползли по горным склонам, спускались по временам вниз и свивались в белые клубы у подножия горы, но потом погода снова портилась.

Отец Эйрик зашел помочь Лаврансу составить кое-какие бумаги. Оба они прошли в старую горницу с очагом, так как в такую погоду там было уютнее, чем в большой комнате, где печь наполняла дымом все помещение. Мать была в Лэугарбру у Рамборг, поправлявшейся после горячки, которую она схватила ранней осенью.

Поэтому Кристин нетрудно было незаметно ускользнуть из дома, но она не решилась взять лошадь и пошла пешком. Дорога была месивом из грязи, снега и увядших листьев; земля грустно дышала сырым, затхлым и мертвым дыханием, а налетавший время от времени ветер обдавал лицо Кристин водяной пылью. Она плотно натянула капюшон на голову, обеими руками придерживая на себе плащ, и быстро шла вперед. Ей было немного страшно – рев реки раздавался так глухо в сыром, тяжелом воздухе, а черные разорванные тучи неслись по горным хребтам. Время от времени она останавливалась и прислушивалась, не идет ли Арне.

Вскоре она услышала шлепанье копыт по размякшей дороге; Кристин остановилась, так как место здесь было пустынное и она решила, что тут можно без помехи попрощаться. И почти сейчас же увидела позади себя всадника; Арне соскочил с лошади и шел, ведя ее под уздцы, навстречу Кристин.

– Как хорошо ты сделала, – сказал он, – что пришла, несмотря на такую ужасную погоду!

– Погода еще хуже для тебя – ты ведь должен ехать в такую даль; но почему ты выехал из дому так поздно? – спросила она.

– Йон попросил меня переночевать в Лоптсгорде, – ответил Арне. – Я думал, тебе легче будет прийти сюда вечером.

Некоторое время они молча стояли. Кристин показалось, что она ни разу до этих пор не замечала, как красив Арне. На голове у него был гладкий стальной шлем, надетый на коричневый шерстяной подшлемник, плотно обрамлявший его лицо и спускавшийся на плечи; худощавое лицо казалось под ним таким ясным и пригожим. Кожаный панцирь на Арне был стар, покрыт ржавыми пятнами и исцарапан кольчугой, которую надевали поверх него, – Арне получил его от отца, – но этот панцирь прекрасно сидел на стройном, гибком и крепком теле юноши; сбоку у него висел меч, в руке было копье, остальное оружие висело на седле. Он был совсем взрослым мужчиной и выглядел молодцом.

34

Эуфе́мия – жена короля Хокона V, царствовавшего в Норвегии в то время.