Страница 28 из 47
Когда Довиду было восемнадцать, он начал обучение в йешиве в Израиле. За неделю до отлета Рав попросил, чтобы Довид навестил его в Лондоне. Довид подумал, Рав даст ему благословение на поездку или на учебу. У каждого слова благословения есть сила, но Всевышний особенно прислушивается к благословениям касательно мудрости и святости. Довид думал, что Рав положит ладони ему на голову и попросит Господа сделать его учебу глубокой и плодотворной. И, конечно, Рав благословил Довида. Но, как только они сели, окруженные книгами, в кабинете Рава, тот заговорил на другую тему.
- Нам стоит поговорить, - начал он, - о твоем браке.
Довид моргнул и постарался не ухмыляться. Для такой беседы определенно еще не время. Девушки могут выходить замуж и в семнадцать, но юноша должен подождать хотя бы до двадцати. Почему они обсуждают это сейчас?
Сделав паузу, Рав оценил реакцию Довида и продолжил сухим, размеренным тоном:
- Довид, тебе будет сложнее найти жену, чем большинству. Для твоей жены не будет достаточно таких качеств, как доброта, скромность и соблюдение, хотя эти вещи, разумеется, важны. Она должна быть… э-э… сочувствующей. Мы должны найти тебе ту, кто поймет твой дар, кто позволит тебе обладать временем и тишиной. Не слишком шумную, не болтушку. Кого-то, - Рав немного вздохнул, - кто видит саму суть вещей, кто слышит голос haшема в мире. Кого-то, кто приспособлен к тишине.
Он снял очки, потер переносицу, а затем посмотрел на Довида.
- Довид, тебе не стоит волноваться. Время еще не пришло. Я просто хотел, чтобы ты знал, что мы с твоими родителями обсудили этот вопрос, и что они будут рады, если я найду подходящую девушку. Может, ты познакомишься с одной или двумя, когда вернешься домой на Песах, а может, и нет. Это займет некоторое время, но мы узнаем ее, когда найдем.
Рав сжал руку Довида в своих ладонях.
Довид ушел после этого собеседования с ощущением уверенности и нерешительности одновременно. Он чувствовал, как будто течения воздуха двигались около его лба. Сейчас они просто ерошили его волосы и целовали его лоб, но однажды они подберут и отнесут его на новое, загадочное побережье. Он думал, с кем же Рав его познакомит и на каком основании примет решение. И, хоть Рав и сказал, что они узнают ее, как ее узнает сам Довид?
***
В пятницу ранним утром Довиду позвонил из Хендона Менч, его напарник по изучению гемары по вторникам и четвергам.
Сначала Менч говорил медленно и неуверенно, а потом набрался решительности. Довид молча слушал. Раз или два Менча беспокоила тишина в ответ, и он, в панике повышая голос, спрашивал, слушает ли Довид. Довид отвечал: «Я здесь» и продолжал слушать, ничего не говоря. Менч говорил о слухах, которые до него дошли. «Люди, - говорил он, - люди говорят…», и Довид подумал: «Наши слова поглотят нас. Мы выплевываем их, чтобы потом в них утонуть».
Когда Менч дошел до того, что могут начать говорить о нем, если бы он не рассказал Довиду, он уже говорил с невероятной скоростью. У Довида сложилось впечатление, что тот не контролирует свои слова. Он подумал, что его собеседнику нужна пауза. Не дожидаясь, пока Менч закончит предложение, Довид сказал:
- Спасибо.
Менч прекратил говорить.
- Спасибо, - снова сказал Довид. – Спасибо, что позвонил.
- Но разве ты не хочешь…
По-видимому, его слова еще не полностью потеряли свою сласть над ним.
- Я знаю, почему ты позвонил, - сказал Довид. – Спасибо за добрые намерения.
- Ну, я…
- Боюсь, что мне надо идти. Пока, Яков.
Довид повесил трубку. Он сел на скамейку с мягкой обивкой в коридоре родительского дома. Снова встал. Он снова потянулся рукой к телефонной трубке, почти подняв ее, но одернул руку. Он стоял, положив руки в карманы, и рассматривал картины на стенах, те же самые, которые висели тут, когда он и его братья были детьми: фотография Стены Плача в Иерусалиме; картина, изображающая человека с шофаром; ктуба – брачный договор – его родителей, украшенная гранатами и пучками пшеницы. Он заметил, что картины были покрыты приличным слоем пыли. Он предположил, что у его матери больше нет энергии – или желания – протирать пыль.
Пора ехать. Он пообещал жене, что вернется в Лондон до Шаббата, а Шаббат не ждет. Его мать приготовила ему еду в дорогу – несколько сэндвичей, фрукты в бумажных пакетах, маленькие упаковки сока. Отец Довида сжал его плечо и поблагодарил за визит – как будто, подумал Довид, он – врач, которого вызвали на дом, или нежданный гость. Он почувствовал неожиданную грусть, висящую возле его горла, как каменный кулон; гладкий, холодный комок, мешающий говорить. Он сглотнул пару раз, поцеловал мать, пожелал родителям хорошего шаббата и ушел.
***
Как и говорил Рав, Довид знал, когда все случилось. У него были каникулы в йешиве. Сразу после отъезда Ронит. В этот период Эсти казалась наиболее ранимой и одинокой. Это было в конце недели, которую он провел с постоянной головной болью, окрашенной в розовый цвет. Эсти все еще приходила в дом, как будто ожидала, что Ронит в любой момент вернется и все так же будет в своей старой комнате. Как будто Ронит не заявила им радостно, что она не вернется, никогда больше не вернется. Эсти ждала. Казалось, она может ждать вечность.
Довид просто посмотрел на нее однажды и понял. Это было совершенно непросто, ведь правдивого знания не достигнуть без боли. В момент осознания его боль розового цвета вызвала тошноту и, зажав рот рукой, он побежал к унитазу. Но в этот момент определенности он знал, о чем и говорил ему Рав. И знание принесло ему грусть и тяжесть, но его нельзя было отрицать.
Вспоминая об этом, Довид почувствовал в сердце боль за свою жену и рвение увидеть ее. Это было как страстное желание попробовать еду, которой он не ел с детства, напоминающее ему об ощущении, которое он давно забыл. Он ясно чувствовал, как будто она рядом с ним, и не мог смириться с тем, что это было не так. Он сел за руль и направился в сторону Лондона.
***
За все эти годы я не раз говорила с д-ром Файнголд о тишине. Обычно они проходили следующим образом. Она говорила, что я что-то скрываю, что я должна быть честна с собой, и что я что-то недоговариваю. И я говорила: «Ну, я же англичанка, мне сложно говорить о чем-то, кроме погоды». Она говорила: «Я не куплюсь на это». Я говорила: «Может, меня просто сдерживают». И она отвечала: «Да, сдерживают; чтобы перестать сдерживаться, тебе надо говорить со мной». Я говорила: «Видите – тишина. Когда сомневаешься – тишина. Тишина – ответ на большинство происходящих вещей». А она говорила: «Нет. У тишины нет силы. У тишины нет власти. Посредством тишины слабые остаются слабыми, а сильными остаются сильными. Тишина – способ угнетения».
Ну, наверное, она должна была это сказать. Если бы все в Нью-Йорке вдруг решили, что тишина – это ответ, она осталась бы без работы.
Моя жизнь в Нью-Йорке полна шума. Когда я открываю окно, я слышу болтовню прохожих и рычание машин. Где бы я ни была – в магазине, в метро, даже в лифте – всегда играет музыка, и кто-то пытается что-то мне продать. Я оставляю телевизор включенным, когда ем, одеваюсь или читаю. Я просто отвыкла от тишины. Наверное, поэтому дни, когда Довид был в отъезде, были такими странными.
Я вернулась в дом Эсти и Довида. Я спала там каждую ночь; когда я увидела свою комнату, полную мусора, я поняла, что мне там не место. В доме Эсти и Довида хотя бы было где дышать. И я набралась смелости прийти тогда, когда Эсти еще не спала. Но она со мной не разговаривала. Более того, она не находилась со мной в одной комнате и даже на одном этаже. Если я спускалась вниз, она ждала, пока я окажусь в гостиной или на кухне, а потом сновала наверх и пряталась в своей комнате. Если я поднималась наверх, она бежала обратно вниз. Однажды я заманила ее в прихожую. Я прождала в гостиной, пока не заскрипела половица под ее ногами, когда она выходила из кухни, и выскочила. Я сказала:
- Эсти, ты не думаешь, что нам надо…